Алексей Макушинский - Макс Страница 65

— Да, бываю. Да, вижусь. А что?

Почти минута прошла, может быть, прежде чем он ответил.

— Вообще… так… Значит, бываешь, видишься?

— Вижусь, бываю.

Опять пауза и снова молчание.

— И… что же? — (с трудом и усилием…). — Зачем… это…

— Мне нравится все это.

— А… да… нравится…

— И потом… мне это нужно для некоторых… замыслов, весьма отдаленных.

Я воспользовался его отчаянием (так думаю я теперь…); я сказал ему, впервые и наконец, то, что я уже очень (я понял это, лишь начав говорить…) — уже очень и очень давно хотел — должен был — ему, Максу, сказать, — чего, при иных обстоятельствах, я бы, наверное, сказать ему не решился.

— Уже очень и очень давно видится мне некий… роман. И в этом романе…

Мне казалось, он не слышит меня; он смотрел в сторону; он думал, казалось мне, о чем-то совсем другом.

— Так что же?

— И в этом романе будет, видимо, некий театр… и в этом театре будут играть, наверное, некую пьесу…

Опять молчание и снова, разумеется, пауза.

— Какую… какую пьесу?

— Пьесу… которую я и пытаюсь теперь… если не написать, то… по крайней мере…

Со всех сторон обступала нас тишина, со всех сторон была ночь. Он сидел не двигаясь, глядя в сторону, облокотившись на валик.

— А что еще там будет? — (совсем-совсем тихо…).

— А еще будет там август, — сказал я.

— Август?

— Да, август.

— Какой август?

— Ну, август, — (внезапная дрожь…) — август, когда мы с тобой встретились… там, в том поселке.

И я до сих пор помню, как медленно, медленно он повернулся ко мне, на диване.

— Нет, правда?

— Правда, конечно. И то утро… помнишь?.. когда мы шли с тобой навстречу друг другу… с каждым шагом все ближе…

— Оно тоже будет там?

— Разумеется.

— И значит?.. — он вдруг улыбнулся: впервые за эту ночь.

— Во всяком случае, некто, шедший мне в то утро навстречу…

— И — кто же?..

— Я не знаю, — сказал я. — Я дам ему твое имя, я поселю его в твоем доме… если ты, конечно, позволишь.

Я вспомнил, наверное, — во всяком случае, теперь вспоминаю, — слова Алексея Ивановича о влекущей возможности подойти, в самом романе, к той границе, которая…

— Я подумаю, — так он ответил: почти… да, почти рассмеявшись. — В моем доме там, или в моем доме здесь?

— И здесь, и там, — сказал я.

— Там понятно, почему здесь?

— Мне нужна эта высшая степень… неописуемости.

— Ах вот как… неописуемости…

И вот так, следовательно, я признался ему в моих — вдруг, показалось мне, на один какой-то, но очень решительный шаг, приблизившихся к осуществлению помыслах. И он вдруг встал, я помню; и подошел к окну; и снова сел — нет, не на диван — за стол, прямо напротив; мы снова молчали. Где-то, совсем далеко, совершенно отчетливо, вскрикнула и прокричала, за шторами, уже почти утренняя, подумал я, птица; прокричала: пролетела, наверное.

— Как все это неожиданно, — сказал он, посмотрев на меня. — Но что-то есть в этом… что-то есть в этом, может быть… правильное. А впрочем… а впрочем, я не уверен, что я позволю тебе в самом деле…

— Но… Макс… — сказал я.

Он ничего не ответил.

И в конце концов я постелил ему, я помню, постель в той, как называли ее неслучайные персонажи моей жизни, гостевой комнате, соседней с моею, где он, Макс, в другие зимы и при каких-то иных, теперь забытых мной обстоятельствах, уже не раз, собственно, ночевал; и сам, в свою очередь, сразу же, или почти сразу, заснул; и наутро, когда мы выпили кофе, предложил ему пойти… ну, хотя бы в кино; он отказался.

Взгляд его был снова погасшим, неподвижным, повернутым в сторону.

— Нет, — сказал он. — Я… я ухожу.

— Куда же ты идешь? — спросил я.

— Домой, — сказал он: почти незаметной, но все-таки замеченной мною, вполне горестною усмешкой подчеркнув это слово. — Домой… куда же еще?..

И я увидел его, в последний раз, из окна, во дворе; он остановился, я помню, не обернулся, закурил сигарету; прошел под аркой; исчез.

Было утро, такое же темное, пасмурное, каким был, накануне, день. Но когда он, Макс (истинный герой моей истории: вновь, простившись со мною, поступающий, если угодно, в мое распоряженье и веденье…) — когда он, Макс, на трамвае и потом на метро, доехал, наконец, до вокзала, поезда, электрички стояли там так же, совсем неподвижно, у заметенных снегом перронов, как стояли они когда-то, два года назад, в то совсем иное, морозное и ясное утро, когда мы отправились с ним: в некую, вполне предварительную поездку. И шагая, один, по заметенному — а впрочем, на сей раз, подтаявшим и уже растоптанным снегом перрону (до ближайшей электрички оставалось еще — минут, наверное, десять…) — Макс, удивительным образом, думал — совсем не об августе, и не о том сказочном, призрачном, что мы тогда еще помнили, а после забыли, — совсем не о том, следовательно, куда, к чему и во что он теперь, возвращаясь домой, возвращался, — или, во всяком случае, не только об этом, — но шагая один по перрону (заметенному, все-таки, снегом…) — и тоже, удивительным образом, как о чем-то совсем далеком, неправдоподобно-далеком, почти сказочном, призрачном, невозвратимом, думал он: о том первом, вполне предварительном возвращении: о той поездке, следовательно, в которую мы отправились с ним когда-то — вот с этого, заметенного снегом перрона, — вот на этой же самой, может быть, электричке, — в какое-то, морозное и ясное утро, два года назад… он, Макс, возвращаясь домой, он уже сам не знал, может быть, в какое прошлое он возвращается.

— Любое прошлое, — думал он (входя в вагон, садясь у окна…) — любое прошлое может быть — домом…

— Любое прошлое может быть домом. Настоящее — вот что трудно, вот что мучительно. И все-таки… и все-таки принять… и взять на себя этот… труд настоящего… эту тяжесть жизни… смутную тяжесть…

Так думал он, может быть; но когда, вдруг, для него, Макса, почти неожиданно, — почти незаметно, — плавно и тихо, — и как будто еще раздумывая, не остаться ли: у заметенного снегом перрона, — когда поезд вдруг тронулся с места, поехал, — когда проплыл, исчез и скрылся из виду перрон (вокзал, город…) — эти, уже столь привычные, уже почти наизусть знакомые ему мысли от него отступили: и точно так же, как отступила от него, вдруг, на мгновение, сама эта — тяжесть жизни, быть может, — отступила, осталась: там, где-то там, вместе с перроном, городом и вокзалом… и он вздохнул, и вытянул ноги, и опять, может быть, улыбнулся: проплывавшим, поплывшим мимо деревьям. И медленно, совсем медленно шел этот поезд, как тогда, от станции к станции; и так же медленно, бесконечно опускался шлагбаум; и были снова заборы, какие-то склады, далекие крыши; и затем вдруг: лес, и поле, и перелесок; и уже совсем проселочная, с наезженными по снегу колеями, исчезавшая за перелеском дорога; и после города, где все текло, таяло и темнело, здесь, хотя и не было солнца, но здесь была та же, все та же, безусловная, белая, снежная, неизменная, та же, зима. И уже ни о чем, быть может, не думая, возвращаясь домой, смотрел он, всматриваясь, в окно; и как будто готовился, втайне, к тому, всегда неожиданному мгновенью, когда он останется, на платформе, один, когда поезд уйдет, когда звук его смолкнет вдали… и когда появилась, помедлила, исчезла, за окном, предпоследняя станция, встал, вышел в тамбур; и в тамбуре закурил сигарету; и сквозь узкое, в подтеках и копоти, дверное оконце, увидел вдруг, да, магазин, за деревьями, и дорожку, к нему ведущую… и — вот, вот; вот сейчас… поезд остановился; двери открылись.

— Ну что же… вот, вот она, эта станция… и вот поезд, в самом деле, уходит, исчезает: за выступом леса… вот и звук его смолкает вдали… замирает… и вот, на той платформе, все та же… да, все та же, с ее навесом… назад и набок завалившаяся по-прежнему касса… и вот часы, с их минутною стрелкою… и перила, и ступени, и лестница…

Оно не обмануло его ожиданий, это всякий раз — неожиданное мгновение, всегда удивительное. И он стоял, один, на платформе, в снегу, выброшенный откуда-то, или брошенный, быть может, куда-то, в почти осязаемой, после шума, движенья, мельканья, со всех сторон обступившей его тишине; замерев; возвратившись.

Оно не обмануло его ожиданий; оно не могло лишь продлиться.

И были, значит, ступени лестницы, с косой, как некогда, наледью, и твердый наст узкой, от станции к магазину ведущей дорожки, и сугробы, и знакомые крыши… и все это было, конечно, сейчас, вот сейчас, в его, тогдашнем и Максовом, мучительном — и вновь мучительном настоящем.

И подойдя к магазину, постоял он у одной двери — забитой, у другой — заколоченной, и пошел прочь — не оглядываясь.

— Ну да, вот они, эти улицы, и эти тропинки, протоптанные кем-то в снегу, и этот дымок в небе, все тот же… и вот здесь мы шли, здесь стояли… и вон там я ехал, на велосипеде, когда-то… Ну и — что же?.. и — что же?..