Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник) Страница 65

Михаил Александрович рад был встретиться со своей правнучкой и, чтобы загладить суровое молчание своего внука, выболтал нам так много. Он выболтал нам то, что самая большая любовь заключена в сердце. А сердце всегда пребывает в том, что ему дороже всего. Любящее и страдающее его сердце билось в оперении Лебеди и соцветиях Сирени.

Мы с Аленой были как пьяные – и после Третьяковки зашли к ним домой, запить опьянение искусством чаем и заесть его пирогами с черникой, которые так отменно готовил дядька. Отныне, как две соучастницы некой тайны, мы уже не могли обходиться друг без друга, вызывая справедливую ревность у моей сестры и другой близкой подружки, Ниночки. Все свободное время мы проводили вместе, то у них дома, то в нашем дворе, напоминавшем внутренний дворик тюрьмы кисти Ван Гога, то под разноцветной листвой Рождественского и Гоголевского бульваров. Как будто сам Врубель, пока мы смотрели на его полотна, смешал нас, как две краски, и положил – уже одной – на свежий, только начатый холст.

Мы так и сверкали, переливаясь оттенками, радуя друг друга, пока другой художник, взяв в руки мастихин, не отделил Аленин тон и не перенес его поближе к «Бобровому камню», на берега Рейна.

Через восемь лет после окончания нами средней школы они всей семьей, без дядьки, умершего к тому времени, отбыли в эмиграцию второй волной, унося подальше из России, не захотевшей их в который раз, свой талант, нравственную безупречность и самые высокие достоинства древней и благородной крови.

МАГАЗИН «ПОДАРКИ»

«Не отдавала должное родителям, редко бываю на кладбище, которое за городом. Не досмотрела маму, как должно, до конца... что еще?..»

Мама, мама... С каких же пор я помню ее? Уже знаю, что эта красивая женщина, так любящая меня целовать и причесывать, всегда красиво одевающаяся, пахнущая «Белой сиренью», похожая на киноактрису с открытки, – моя мама.

Так с каких же?.. Наверное, с четырех лет. Достаточно рано. И тот первый взгляд на нее – как бы со стороны, запечатлевшийся в моей памяти коротеньким фильмом, – был связан с ее великим женским началом – неистощимым, неистребимым, неизменно сохраненным ею до самого последнего дня.

В тот день мама вернулась домой с обновкой и с подружкой. Жили мы в ту пору в Москве на Хорошевском шоссе, или Хорошевке, в одном из желтеньких аккуратненьких домов без лифта, построенных, как говорили все, пленными немцами. Мне – четыре года. Маме, соответственно, двадцать четыре.

Мне представляется, что обновку – легкую кофточку без рукавов, точнее, рукав-крылышко, торжественно возлежащую в глянцевой коробке под створками тонкой прозрачной бумаги, как за ставнями, – мама принесла из магазина «Подарки». Магазина со славной историей, на облицовку которого, а также ряда других достойных зданий в начале улицы Горького пошел гранит, припасенный немцами (опять немцы) на не случившийся памятник Гитлеру. С просторными витринами и вторым этажом, магазин «Подарки» по своему положению – окнами практически на звезды Кремля – и ассортименту, порой зарубежному, входил в тройку самых элитных магазинов столицы, сразу после ГУМа и ЦУМа.

На все важные вехи в жизни семьи, да и в их отсутствие, именно в него устремлялся отец, иногда – чтобы загладить вчерашний скандал, некрасивую сценку из жизни венецианского мавра или просто порадовать любимую женушку. И разумеется, на пятнадцатое октября, на мамин день рождения. К всегдашнему аккомпанементу из высокого букета, часто корзины, белоснежных хризантем, мне лично напоминавших курчавый зефир, шла основная тема. Это мог быть большой праздничный набор отечественных духов «Белая сирень», в который входили кусочек душистого мыла, одеколон и сами духи, утопленные в шелковую плиссированную подкладку. В другой раз – затянутая атласом фигурная коробка в форме сердца. При откидывании крышечки – зеркальце на месте полярной звезды – в углублениях обнаруживался чрезвычайно полный маникюрный набор, все ручечки костяные.

Почему же запомнился именно тот эпизод, с обновкой? Конечно, из-за эмоций, которые его сопровождали. Черноглазая подружка с родинкой над губой смотрела на маму в кофточке и смеялась. Сама мама смотрела на себя в зеркало и смеялась. То был не ровный, пристойный смех, а бурное, со слезами на глазах и всхлипыванием, хохотание. Если вы поинтересуетесь: что же пробудило такую непомерную веселость? что такого необычного было в кофточке? – я вам отвечу: ее прозрачность.

Купленная в тот день кофточка была сшита из только что вошедшего в моду нового материала – капрона: цветом – нежно-фиолетовая, на ощупь – довольно жесткая, стекловидная. Застежка на крохотных перламутровых пуговичках на планке заканчивалась под подбородком маленьким черным бархатным бантиком.

Произведено где-то между Парижем и Чехословакией. Скорее всего, кофточка была продуктом чехословацкой легкой промышленности. Французским мог быть только парфюм, но и он появился в магазине «Подарки» гораздо позже.

– Томочка, – квохтала подружка. – Как? И что? И так носят? Нет, не могу... и это модно? И что, ты это наденешь?

Прозрачность капроновой ткани не скрывала первую линию обороны: шелковую белую комбинацию, не думаю что французскую, но из дорогих, и серьезный, «ответственный» бюстгальтер, выглядывающий накрахмаленными лямочками.

Вслед за мамой пришла очередь примерять подруге. Она была ниже ростом, но пышнее, и в груди кофточка не застегивалась. Тут в разговоре упомянули какого-то дядю, знакомого чернявенькой, и чего бы он только ни отдал, чтобы здесь оказаться.

История с капроновой кофточкой подходит к концу. Нахохотавшись, подружки скрылись на кухне. Падает черный занавес. Для меня коротенькое представление закончилось. Но смех красивой мамы я до сих пор отмечаю как замечательную встречу с ее красотой и жизнерадостностью.

Мелькают дни, месяцы, новогодним боем часов – годы. Все ходят кто куда, то есть куда кому надо: отец на работу, мама в магазин, мы в школу. В предпраздничные дни, вполне возможно, и накануне Нового года отец стоит в магазине «Подарки» в очереди за парижскими духами. Хотя не исключено, что, постояв некоторое время, проходит к администратору, ибо если стоять он мог, и стоял, как и все, то положение «один набор в руки» его явно не устраивало – и ему, как обладателю геройской книжки, разрешалось забрать с собой весь ассортимент. А то были непревзойденные – «Soir de Paris», «Сhanel № 5».

Да, отец любил тратить деньги на маму. Спикировав над «немецкой слободой», сделав круг над гнездом – он ведь был настоящий летчик, – он бросал на мамины колени, в самую сердцевину гнезда, то нитку отчаянно-белого жемчуга, морского, подчеркиваю – морского, то есть кругленького и ровненького, то те самые «Soir de Paris».

Ближе к вечеру, переделав все уроки, а часто не сделав ни одного, мы с сестрой входили в мамину спальню. Открывали заветные коробочки и, вдыхая чужеземные запахи, окунались в парижские вечера, поражаясь стойкости и оригинальности, как говорится, букета. И много позже, в аэропорту, признавали Европу по запаху.

Всю свою жизнь – а прожила она восемьдесят один год, пережив отца на семнадцать лет, то есть ровно настолько, насколько он был ее старше, – мама входила во все мои дела. Но не только в мои. Она входила в дела своего брата, моей сестры, моей племянницы – кстати, ее очень любили все соседки, – и, конечно, в дела отца. Порой ему приходилось несладко. Отец много летал, много воевал. В щедро отмеренном, брошенном ему целиком, штукой, пространстве бился с японцами в китайском небе, белофиннами, немцами, американцами в Корее. Для его широкой груди генерал-лейтенанта авиации напекли много крепких лучистых орденов, но, как и другой генерал, который более чем за сто лет до него так же бросал на колени своей жене духи местного производства, он не был героем в ее глазах. «Никто не герой перед своей женой», – буркнул задетый за живое муж и, завернувшись в серую генеральскую шинель, сбежал по мраморной лестнице в оранжерею остыть и успокоиться.

Маминым любимым видом деятельности была перестановка мебели. Более всего страдал от этого отец. Во-первых, потому что он запрещал, подобно большинству мужчин и мужей, что-то трогать в его кабинете, и потом он знал, что мама никогда не останавливалась на ординарной перестановке. Часть вещей после уборки бесследно исчезала навсегда. Чертыхаясь, отец требовал назад свои вещи. Высоко поднимая руки и сотрясая ими над головой супруги, как какой-нибудь Навуходоносор, он призывал гром и молнии на мамину голову. Мама, которая в это время пребывала на кухне, как и вообще большую часть светового дня, безмятежно чистила картошку под этими разрядами гнева: «Сережа, ну что ты так шумишь?»

Через определенный промежуток времени, когда бушующий гневом гейзер отца снижал свою активность, а все, что находилось из мебели в наших комнатах и коридоре, уже давно было переставлено по третьему разу, она распахивала дверь в комнату отца, обескураживая его безукоризненной британской фразой: «Дорогой, помоги мне передвинуть пианино».