Поль Гаден - Силоам Страница 65

Симон повернулся к Жерому.

— Я ничего не сказал против Бога, — вымолвил он.

Они снова шли вверх, молча, и Симон смотрел на слепящую дорогу, перерезанную тенями, воспроизводящими на снегу форму деревьев. У каждого из них была здесь его копия, яркая и четкая, утверждающая присутствие в определенной точке неба звезды, посылавшей миру свое тепло и свой свет. Ценность этих теней заключалась не в них самих; они были всего лишь знаком; они были лишь признаком, намеком: они были отображением другого мира. И эта мысль порождала другую. Ибо, хотя источник света был одним и тем же, эти тени были совершенно различны, не только в зависимости от дерева, которое их отбрасывало, но и в зависимости от поверхности дороги; так, совершенно прямые стволы елей, выстроившиеся параллельными рядами, повторяли своей тенью все изломы тропы. Причем то же самое происходило с широкими полосами света, отделявшими эти тени одну от другой. Но разве нельзя тогда предположить, что наше сознание представляет собой для отражаемой им действительности ту же неровную дорогу, на которой искажаются все отображения?.. Разве не случалось так, что Бог отражался в нашей жизни, как солнце отражалось на дороге, накладывая на нее одновременно и тени, и лучи, которые искажались, доходя до нас, но ни Бог, ни солнце не были от этого искажены?.. Симон теперь понимал, что эти мучения, эти радости, эти мысли, что шевелились в нем, возможно, должны были оцениваться не сами по себе, но в отношении к высшей реальности, управлявшей ими, чьим неверным и часто карикатурным отражением они были. И более того, разве сами люди в своем разнообразии были чем-то иным, нежели более или менее искаженными обликами этой единственной реальности? Нет; их нельзя было судить иначе, чем в сравнении с ней: они были лишь яркими и темными, верными или неверными силуэтами, отбрасываемыми сияющим миром, расположенным вне нашей жизни…

Дорога повернула, деревья понемногу становились реже, и вдруг показалось большое яркое пятно голого плато, на краю которого росла одинокая ель под двойной шубой снега и света.

— Бланпраз, — сказал Жером, — почти пришли.

Тогда, хоть он и видел внизу стайку шале, впрочем, наполовину заваленных снегом, Симон еще острее испытал чувство покинутости, которое пришло к нему немного раньше, а теперь возвращалось, без видимой причины примешиваясь к его радости. Но в тот же момент он услышал голос Жерома, тот голос, который он слышал рядом с собой с первых дней своей жизни в Обрыве Арменаз и ставший для него почти голосом брата.

— Есть существа, — сказал Жером, — которых Бог создал единственно ради своей славы.

И он показал пальцем на неподвижную ель перед ними… Она стояла, отягощенная своим белым бременем; она в одиночку выдерживала груз часов, дней; она была совестью этой пустыни; она взвивалась в небо, подобно крику.

Симон поколебался, потом сказал шепотом, отвечая на слова Жерома:

— Какой ужасный намек!

Он думал о других существах, тех, которые словно были созданы не для славы и милости, а для немилости и проклятия и теперь жившие проклятыми. Он думал об этих существах, пожираемых завистью, неспособных на величие, слепых ко всякой красоте, вечно обращенных к уродливой стороне мира, живя там, создавая ее — наперекор самим себе; об этих существах, обойденных при божественном дележе, которых жизнь в этот самый момент, совсем рядом с ним, влекла к их темной судьбе. Он полюбил их. На мгновение, в своей любви, он призвал их к себе. Людей, которые оподляют все, к чему прикасаются. Тех, кто от отчаяния отрицает все, чего не понимает. Тех, кто оскорбляет все то, чего им не дано. Тех, кто ищет радостей «у самой земли», как сказал Массюб. Тех, которым вожделение женщины заслоняет остальной мир. Тех, кто играет страстями, которые они сами же и вызывают, и для кого остальные люди важны лишь как орудие достижения их собственных целей… Тех, кто был создан для любви и кого предают несовершенства их тела… Да, он полюбил их! Ибо возможно, что это и были те неверные карикатурные тени, вызванные неровностями местности, — но разве они по-своему не утверждали скрытой от их глаз красоты, разве не нужно было любить их так же, как самые светлые силы и самые яркие лучи дня?..

Жером не ответил. Дорога здесь кончалась. Пришлось сделать несколько шагов по свежему снегу. Иногда они увязали по колено. Лесная опушка осталась теперь позади, и плато Бланпраз мягко изгибало вокруг двух людей свою сверкающую поверхность, окруженную четкой линией гор, которые все выстроились вокруг Большого Массива и исступленно сверкали. Теперь казалось, будто ты находишься на одном уровне с ними; не было ни облачка, и, хотя на дворе был январь, солнце распалилось и жгло. Одна-одинешенька посреди этого слепящего мира, открытая всей ярости света, ель стояла, как воткнутая в землю стрела. Они подошли к ней.

Она стояла прямо, в обнаженном пространстве; несгибаемая, пушистая, облаченная в сияющие доспехи. Самые нижние ее ветви опускались до самой земли, их кончики были засыпаны снегом, наваленным окрест; но под ветви он не проникал, и под елью образовался большой кратер, на дне которого виднелась земля; туда можно было войти, как в дом.

Симон погрузил руку в искрящуюся пену, покрывавшую одну из ветвей. Снег осыпался с мягким шумом, и облегченная ветвь поднялась упругим прыжком. Симон отнял совершенно мокрую руку, и вскоре ее охватило приятное жжение.

Было жарко. Симон, немного подавленный, сел у подножия дерева. В просвет ему были видны пики Большого Массива, выстроившиеся перед глазами в своем черно-белом мундире, по-прежнему загораживая небо, как бдительные стражи. С их шей свисали ожерелья ледников. Понемногу, по мере того, как солнце совершало свой путь, Большой Массив переставал быть похожим на призрак и вновь становился крепким, материальным. Соседняя гора по-прежнему мерцала своими сияющими гранями. На севере высокая гряда Арменаз, все еще совсем близкая, перечеркивала горизонт своей вертикальной стеной, сочившейся водой и солнцем.

Симону вдруг показалось, что он всегда был здесь, в этом свете, и что ему больше ничего не было нужно. Гармония вернулась к нему так же внезапно, как покинула его. Снова приближался тот момент в его жизни, когда самые противоречивые чувства растворяются в едином порыве восторга. Тревога, преследовавшая его столь долго, — возможно, со времени его прибытия, — столь часто останавливавшая его на лугу, — эта тревога исчезла, унеслась за обледеневшие хребты. Он чувствовал, что его сердце чисто, светло и горячо, как эти пространства снега и неба. Он посмотрел на землю. «Снег!..» — прошептал он. И погладил этот плотный слой, ощетинившийся острыми кристаллами, вставшими параллельно, как лезвия…

Однако Ариадна была здесь, он чувствовал ее присутствие в пылающем уголке своего сердца. Но более не как женщины. Она была здесь наравне с этой грядой пиков, которые казались близкими лишь из-за прозрачности воздуха, но до которых было невозможно дотянуться, а какое-нибудь облако могло их скрыть. Ему вдруг захотелось — чтобы приблизить ее к себе, развеять эти жестокие чары, удалявшие ее от него, — ему захотелось произнести ее имя.

Он повернулся к Жерому, сидевшему рядом с ним, и словно увидел его впервые. Это лицо, помимо восхитительного блеска юности, словно излучало яркое сияние, поразившее его. Симону хотелось быть уверенным в том, что он вновь увидит этот свет каждый раз, когда испытает такую потребность.

— Я чувствую рядом с тобой что-то странное, — сказал он. — Если бы это было в первый раз, я бы подумал, что это не из-за тебя, что это простое совпадение… Видишь ли, мне кажется, что некоторые чувства, занимающие большое место в остальной моей жизни, в определенные моменты, когда я вижу тебя, принимают более скромные пропорции — или, скорее, не так: они меняют смысл, или план, не знаю, словно погружаются в более обширную среду…

— Ты о каких чувствах говоришь? — спросил Жером.

Симон выждал с минуту.

— Я думаю об Ариадне, — сказал он.

— Ты ее любишь?

— Да…

Наступило молчание. Жером казался взволнованным. Ответ Симона погрузил его в глубокую задумчивость.

— Я тоже любил, — сказал он.

Затем он умолк, и вокруг них осталось лишь великое молчание земли.

— Жером… Поговори со мной!

Взгляд Жерома унесся вдаль; он словно разглядывал что-то за горизонтом. Заговорит ли он? Изменит ли он наконец своей вечной, раздражающей скрытности?.. Вдруг он решился.

— Это произошло задолго до того, как ты приехал в Обрыв Арменаз, — начал он, — задолго до того, как я сам сюда приехал. Тогда на этой горе не было и речи ни о Симоне Деламбре, ни о Жероме Шейлюсе… История моя проста: я был счастлив, и я счастлив по-прежнему. Это невозможно рассказать. Больше года, благодаря одной женщине, я испытывал несказанное счастье. И все же все кончилось здесь… Да, все кончилось, потому что я так хотел: это было слишком хорошо, видишь ли — я испугался! Я сказал себе, что когда однажды человек наградил тебя подобным порывом, нечего пытаться идти дальше, не надо просить его о большем… Потому что порыв, который получаешь от человека — это еще свобода, это даже избыток свободы, и это еще чудо; но после определенной точки, точки, которую довольно трудно определить и к которой лучше не приближаться, наступает другое…