Алексей Кирносов - Два апреля Страница 65

- Я уже забыла, когда ты ел дома, - упрекнула его Эра.

Она сварила крепкий кофе, и он пил его чашка за чашкой, и после каждого глотка жажда проступала опять, как кровь на золотом ключе Синей бороды. С усилием он оторвался от кофейника, сходил в ванную и попил воды из крана. Взял с полки первую попавшуюся книгу, прилег па диван.

Управившись с посудой. Эра пришла к нему, приласкалась, шепнула на

ухо:

- Сегодня ты хороший.

- Сегодня я никакой, - сказал он, захлопнул книгу и спустил ее на пол. - Я ничто. Нуль. Звено цепи без контрфорса. Исходная точка для отсчета в любую сторону. Дырка. Можешь в меня плюнуть, и плевок окажется на стене.

-А каким ты будешь завтра?- спросила она.

- Не знаю, - сказал он. - У меня нет такого опыта. Постараюсь чем-нибудь стать... Как твои делишки?

- Давно ты не задавал мне такого вопроса, - улыбнулась Эра. -Приятно его слышать. Делишки мои идут бодрым спортивным шагом. Очерк о театре уже в наборе. В перспективе эссе о любви и дружбе для апрельского номера. «Полярный день» посылают в Европу на фестиваль.

- Широко шагаешь, девочка, - сказал он. - Значит, газеты совсем забросила?

- Газеты... - Она улыбнулась и прикрыла глаза. - Моя девическая, первая и чистая любовь... Вчера я заходила в «Трибуну», там у меня все приятели. Умоляют дать очерк на арктическую тему. Это сейчас в большой

моде. А они не могут добыть очевидца.

- Ты согласилась?

- У меня нет ни времени, ни сил, - сказала Эра. - Да и что я могу? Все, что видела, я всадила в картину. Очень жаль ребят. В свое время они мне здорово помогали. Я была совсем глупенькой и неопытной, а они тянули меня за уши. Так хочется сделать им что-то полезное... Иван, скажи, только серьезно, без твоего обычного соленого словца: ты не согласился бы для них написать? Ведь это для ребят будет такая удача. Материал за подписью: «Иван Овцын, полярный капитан».

- Подписывать я умею. В этом у меня громадный опыт, - сказал он. -Не хмурься, я ведь не отказываюсь. Я бы с радостью сердца помог твоим ребятам. Написал бы для них роман с продолжениями, если б умел.

- Значит, ты не отказываешься? - весело спросила Эра.

- Но и не соглашаюсь, - произнес он. - Ничего определенного не могу сказать.

- Это естественно, - согласилась она. - Ведь сегодня ты ничто, нуль, дырка, звено без контрфорса. Как же ты можешь сказать что-нибудь определенное!

- Поносить меня имею право только я, - сказал он.

- Вот новости, - сказала она обиженно. - А я - это разве не ты?

Он опустил голову, улыбнулся невесело.

- Сейчас, к сожалению, нет. Сейчас ты возвышаешься надо мной, как сияющая вершина коммунизма над проклятым болотом эксплуататорского строя...

- Завтра утром мы поговорим всерьез, и ты сядешь писать. Честное слово, у тебя получится. Я не вышла бы за тебя замуж, если бы думала, что ты не сможешь написать простого очерка.

- Надо было в Тикси и проверить, - сказал он. - Нет ли у нас молочка? Сатанински хочется пить.

- Я схожу.

- Ладно, схожу я, - сказал он и поднялся.

Он оделся, вышел на улицу, медленно дошел до «Гастронома» и вдруг поймал себя на том, что думает об очерке. Арктический рейс распался в сознании на цепочку эпизодов, как на картинке, иллюстрирующей гипотезу Джинса, вырванная из Солнца струя материи расчленилась на капли будущих планет.

Утром был длинный «серьезный разговор», после которого Эра усадила его за стол и ушла по своим делам.

- Ну-с, поглядим, каков из меня Мартин Идеи... - проговорил он, опасливо взял в пальцы авторучку и снял колпачок.

Написал страницу, перечитал и взъерошил волосы на затылке. Сказал бронзовому Будде, сложившему ручки на брюхе:

- Почти как в судовом журнале, только меньше цифровых данных. Как

ты думаешь, толстяк, не плеснуть ли нам на это дело красок?

Будда не стал возражать, и он переписал страницу, добавив эпитетов и придаточных предложений.

Прочитал вслух, спросил у Будды:

- Не кажется ли тебе, что теперь глуповато? А что делать, мудрейший? Улыбнуться? Ты прав, о светоч мудрости. Человек должен улыбаться, иначе как отличишь его от моржа? Кстати, о моржах. Помню, однажды резвился в водичке морж со своей подругой, а шалунишка-рулевой направил судно прямо на него. Морж рассердился и так трахнул ластом по борту, что Георгий Сергеевич Левченко выскочил на мостик в полосатой пижаме, подумав, что сели на риф. А эпитеты придется убрать, потому что снег и без меня белый, лед и без меня твердый, а борт и без меня железный.

Снова переписал начало, и теперь оно понравилось ему.

- Не кажется ли тебе, толстяк, что от этой печки уже можно танцевать? - спросил он Будду. Идол, прикрыв глаза, мудро ухмылялся. - Ну, раз ты одобряешь...

Он писал, перечеркивал, рвал листы и переписывал три дня, не выходя из дому. Раскрывал на пять минут окна и дверь, чтобы вынесло сигаретный дым, и снова садился к столу. На четвертое утро опять переписал все шестнадцать страниц, понял, что ничего больше не сможет сделать, хоть вывернется наизнанку, сложил странички стойкой и надел на авторучку колпачок.

- Читай, - кивнул он Эре и пошел одеваться.

- Куда ты? - спросила она.

- Занимать очередь на развод.

- Не спеши, - сказала Эра. - А вдруг что-нибудь получилось?

- Вряд ли, - отозвался он, хоть и надеялся, что написал не совсем плохо. - Когда вернусь, скажешь мне правду. Я умею смотреть в ее холодные глаза.

Он не торопился. Сходил в кино, потом пообедал в вокзальном ресторане (про «Флоренцию» вспоминалось с содроганием плеч), купил у носатой бабки пучок колких веток с красными ягодками и пошел домой, размышляя о том, что завтра, в пятницу, пойдет, наконец, в министерство начинать свое великое терпение...

Эра сидела за машинкой.

- Побудь минутку на кухне, - сказала она. - Как раз успеешь съесть апельсин.

Он не стал есть апельсин. Налил воды в глиняный кувшин и поместил туда веточки. Заметил, что красные ягоды пришиты нитками. «Аферистка цыганская!» - подумал он про носатую бабку.

Эра крикнула ему. «Можешь идти!» - и он вернулся в комнату, присел на стол, спросил, закуривая:

- Ну, и?..

Она подала ему перепечатанный очерк.

- Самобытно.

Он взял рукопись, перелистнул ее.

- Очень плохо?

- Мне понравилось, - сказала Эра. - Я кое-что почистила по мелочам. Так, некоторые неизбежные вещи.

Он читал, спотыкаясь на не своих словах, даже фразах. Сперва ревниво возмущался. Потом, остыв, признал, что Эра исправила его ляпсусы справедливо. Вычеркнутое из очерка - не нужно. Теперь он получился крепким, вещью со смыслом, а не просто описанием того, как люди не дали утонуть разбитому волнами судну.

- Получается не совсем моя работа, - сказал он. - Надо бы и тебе подписаться.

- Какая чушь! - засмеялась Эра. - Я сделала меньше, чем любой редактор. Знаешь, как редакторы правят рукописи? Родной автор не узнает.

- Я думал, редакторы исправляют грамматические ошибки. Что же тогда значит «авторское право»?

- Редакторы исправляют все - от темы до идеи. Авторское право в данном случае значит, что все это делается с согласия автора. Одевайся и иди в редакцию. Нечего тянуть. Найдешь там Юру Фролова, дашь ему рукопись и потребуешь, чтобы он прочитал при тебе. Держись просто, независимо и капельку свысока. В общем будь собой. Впрочем, как бы ты ни держался, за этот материал схватятся. Это не то, что токарь Пеночкин перевыполнил план на три с половиной болванки...

Она подала ему пальто.

В просторной и прокуренной комнате стояли шесть столов. Он спросил Фролова, и его направили в угол. Там за столом сидел сухощавый молодой человек с необычайно яркими глазами на смуглом лице. На столе сидел другой молодой человек, белобрысый и пухлый.

- Семьсот граммов чистого алкоголя без дачи сена убивают лошадь. Ты понимаешь - лошадь! - настаивал белобрысый.

- Без дачи сена лошадь и так сдохнет,- спокойно ответил яркоглазый. Он спросил Овцына: - Вы по мою душу?

- Если вы Фролов, - сказал Овцын.

- Я Фролов. А вы?

Он не успел ответить. Грузный мужчина с мясистым, без признаков интеллигентности лицом подвел к столу заплаканную девушку.

- Помогите барышне, Юрий Владимирович.

Пухлый тихо сполз со стола и исчез. Фролов посмотрел па Овцына, пожал плечами:

- Возьмите пепельницу, посидите в том кресле. Приказ шефа - закон для литсотрудника.

Овцын поместился в низкое кресло и закурил, глядя, как колыхающаяся спина шефа удаляется в сторону обшитой дерматином двери. Потом стал смотреть на девушку, орудовавшую платочком.

- Ну, что стряслось? - спросил ее Фролов, придав улыбке оттенок печали и сострадания.

Она сжала платочек в костлявом кулачке и заговорила громко и требовательно. Она настаивала, чтобы печать разоблачила ее отсталую, эгоистичную маму, которая не велит ей выйти замуж за солдата Колю; и Овцын слушал, прилагая усилие, чтобы не рассмеяться. А Фролов кивал, соглашался, что это консервативная мама, даже вредная мама, но писать фельетон про маму отказался. Маму не надо разоблачать, маму надо убеждать, говорил он; и вообще любовь - это могучая сила, и нет преград, которые она не могла бы преодолеть.