Алекс Престон - Кровоточащий город Страница 65

Опустив на щелочку оконное стекло, я поцеловал Люку в лоб и побежал вниз по лестнице в офис. Сверху казалось, что до него рукой подать.

К прилавку с кофе у входа в банк уже выстроилась очередь трейдеров. Кто-то из аналитиков протянул мне полный бумажный стаканчик. Я поблагодарил благодетеля кивком и сделал глоток горячего бодрящего напитка, ожидая лифта. В операционном зале, едва открылась дверь, на меня обрушилась лавина звуков. Трейдеры размахивали руками и что-то выкрикивали. Какой-то новичок-практикант бросился ко мне с распечаткой, а Бхавин из своего углового офиса уже нетерпеливо махал рукой.

— Отлично, Чарли. — Он вскинул приветственно ладонь.

Я вошел и, закрыв дверь, прислонился к косяку, все еще держа в руке стаканчик с кофе. Сделал глоток и сморщился — обжег язык.

— Ты видел открытие? — закричал Бхавин. — Зашевелилось. Если хочешь дожать ту сделку, то давай, подключайся прямо сейчас. Ты же не хочешь ее проворонить, столько сил вложено, а?

Я посмотрел на распечатку и обнаружил, что рынок идет против меня. В окно позади стола Бхавина я видел автостоянку. Часы показывали без двадцати восемь.

— Хорошо, сейчас займусь. Черт. До скорого, Бхавин, — ответил я и вернулся в операционный зал. — Пусть кто-нибудь соберет новичков. Бросаем на это всех трейдеров. Занимаемся только этой сделкой. Включайте экраны, хочу видеть все цифры. Разошлите подтверждения до того, как они перепугаются. — Я сжал кулаки, допил кофе и подошел к молодым трейдерам, жаждавшим поскорее все закончить и свалить.

Акции снова скакнули на фоне просочившихся новостей о крупной покупке в Германии и данных о росте розничных продаж в США. Китай показал позитивные цифры инфляции. Русский инвестор, продающий портфель облигаций, попросил скидки и поинтересовался, смогу ли я выплатить все гонорары по сделке, затем пожелал поднять цену, по которой торговался я. Бросив свою армию в бой, я накричал по телефону на инвестора, убедил Бхавина, чтобы тот позвонил хозяину и наорал на него. И за всем этим я совершенно забыл о Люке. Я работал четыре часа подряд, и день за окном уже был в самом разгаре. Выползшие погулять туристы щурились на солнце, а рынки продолжали расти, и только когда солнце сверкнуло на серебряной рамке, которую на Рождество подарила Веро, я вспомнил о сыне. Только тогда я вспомнил, что оставил его одного в машине, и ужас метнулся по моим задрожавшим рукам прямо в грудь.

Эпилог

Опять в Сити

Я сижу за столом и наблюдаю за тем, как солнце ползет по деревянной столешнице. Солнце понемногу нагревает дерево под моими пальцами, и когда сделка завершена, когда все куплено и продано, когда получена прибыль, я кладу ладони на стол и чувствую под ними тепло гладкой поверхности. Дверь моего офиса закрыта. Но все равно даже за шумом работающего кондиционера слышны крики трейдеров. Сегодня в восемь у меня совещание. Ужин с Бхавином и банкиром из Китая в девять. Я подтягиваю манжеты и поправляю галстук.

Я наблюдаю за тем, как внизу, на улице, из автобуса выходят пассажиры. Они скользят взглядом по огромным зданиям, окружающим их со всех сторон, вытягивают шеи и прикрывают ладонью глаза от заходящего солнца. Они замирают. Я вижу, как парень берет подружку за руку, они идут куда-то по Брашфилд-стрит и растворяются в уличной толпе. На моем столе больше нет фотографий. В помещении нет ничего, что могло бы рассказать о моей личной жизни. Я поднялся над необходимостью каким-то образом выражать собственную индивидуальность. Более всего мне импонирует простота рынков, ясность балансовых отчетов, логика прибыли и затрат. Я пытаюсь вести жизнь, которая в равной степени проста и понятна. Я сузил круг интересов. Я живу недалеко от работы, в апартаментах с обслугой, над Мургейтом. Через высокое окно гостиной я вижу Кэнери-Уорф. Мне нравится смотреть, как гаснут по ночам огни на гигантских башнях. Я сижу на велотренажере, наблюдая за тем, как меркнет свет, и думаю о надеждах и амбициях, что движут людьми, чьи пальцы легко, чуть с сожалением, выключают в комнатах свет.

До выздоровления Люки мы с Веро поддерживали видимость отношений. Тогда, после случившегося, мы сразу же перебрались на отдельные кровати, хотя один из нас постоянно ночевал в больнице, так что это не стало явным признаком конца нашей любви. Мы говорили только о нем, о его выздоровлении, его состоянии, о том, как работают его почки и сердце и каковы анализы крови. Но через две недели, когда Люка поправился и его разрешили забрать домой, Веро тихо попросила отвезти их на вокзал и посадить на «Евростар». Вещи она уже собрала, и чемодан стоял рядом, в тени ее огромного живота. В Кале их должен был встретить Ги. Она решила рожать в больнице, из окон которой виден Нёфшатель.

Я крепко поцеловал Люку, которого Веро держала на руках в очереди на вокзале Сент-Панкрас. Очередь медленно, спотыкаясь, ползла вперед, и я взял малыша, прижался к нему лицом, вдохнул его запах и постарался удержать в памяти. Они прошли через автоматические двери, а я стоял и смотрел вслед. Дверь открывалась и закрывалась, и с каждым разом они удалялись еще на немного. Прошли паспортный контроль. Веро не обернулась, но Люка махнул ручкой — вскинул, улыбнулся, и я подпрыгнул и тоже замахал изо всех сил. Но двери уже закрылись. Когда они открылись снова, Люки и Веро было уже не видно.

Мне нравится бывать в других городах. Я провожу много времени в самолетах. Летаю на совещания в далекие города, гуляю по паркам на закате, наблюдаю за парочками, идущими в ногу в вечерней дымке. Пальцы сплетены, лица ловят последние солнечные лучи. В Сиднее я прогуливаюсь по Ботаническому саду и вижу, как в небе кружат белые какаду и огромные летучие мыши. Когда они пролетают над моей головой, их крылья как будто взрезывают воздух. Я иду в сторону Оперы и уступаю дорогу бегунам. В Токио между небоскребами летают вороны. Я наблюдаю за ними, сидя на совещании, и мой взгляд скользит мимо визитной карточки, которую я принял из рук другого человека, как того диктуют правила этикета. Осенью в Нью-Йорке я сижу на стуле в Центральном парке, и старый вьетнамец, кашляя, разминает мне затекшие плечи.

Генри привозит детей в Лондон. Я беру выходной и стою у заграждения вокзала Виктория. Я приезжаю пораньше, чтобы насладиться ожиданием. Все трое сходят с поезда, смеясь, и я машу им и улыбаюсь. Люка бежит впереди, привстает на цыпочки, сует билет в компостер и прыгает мне в объятия. Я обнимаю Генри и целую в макушку младшего сынишку, который покоится в слинге на груди у Генри. Я пытаюсь не любить их слишком сильно.

Генри перебрался в Нёфшатель вскоре после рождения второго малыша. Через него я поддерживал связь со всей семьей. Он подносил телефонную трубку к кроватке младшего, и я слышал его сопение. Он заботился о Веро и Люке в те трудные дни, и я ему за это очень благодарен. Это он предложил перебраться в коттедж. Я хорошо представляю их всех в том доме с холмами Даунса в тылу. Но встречаемся мы только в Лондоне, только на нейтральной территории: в картинных галереях, кафе и в магазинах игрушек. Генри всегда застенчиво улыбается, пытаясь не показать, как дороги ему мальчишки, как сильно он любит пухлые ручонки младшего, висящего у него на груди. Веро никогда не приезжает на эти встречи, но мы говорим только о ней.

Она работает в организации, занимающейся микрофинансированием, они дают ссуды тем, кто выращивает кофе в Бразилии и открывает мастерские по пошиву одежды в Бангладеш. Она стала носить костюмы с острыми плечами, которые напоминают мне о Катрине. Однажды я видел ее на конференции в Гилдхолле. Она выступала с докладом о новых рынках, и я стоял в углу и смотрел на нее, стараясь нырнуть в тень каждый раз, когда она обводила взглядом слушателей. Она показалась мне страстной, энергичной и пугала самообладанием. Генри говорит, что Веро часто остается в Лондоне, работает допоздна над проектами и регулярно обедает с послами и государственными чиновниками.

Однажды летним вечером мы с Генри сидели в кафе около Галереи Тейт. Малыш спал в слинге и невнятно гукал во сне, Люка, прижав лицо к стеклу, смотрел то ли на Миллениум-бридж, то ли на собор Святого Павла. Мы допили кофе, и Генри собрался везти мальчишек домой. Солнце скатилось почти до самой земли, и на периферии зрения его свет обрел размытые оттенки зеленого и желтого. Кафе было почти пустым, и тишина медленно смыкалась вокруг нас, от нее густел воздух. Генри был задумчив и серьезен.

— Ты все еще любишь ее? — спросил он очень тихо.

Я помолчал и улыбнулся:

— Думаю, я всегда буду любить ее.

— Мне очень жаль, что все случилось именно так. Я просто пытался помочь. Осторожно, Люка! Не лезь туда! (Люка забрался на стул, пытаясь лучше разглядеть «Огурец».[38])

— Мы получаем то, что заслужили, Генри. Уверен, ты это понимаешь. Думаю, я всегда знал, что примерно так оно все и закончится. Я постоянно старался двигаться, уходить, творить новую жизнь. И только теперь чувствую, что по-настоящему остепенился и близок к тому, чтобы примириться со своей судьбой.