Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 12, 2003 Страница 65

И напоследок о самом главном. И стихи, и роман Быкова написаны для тех, кто все еще верит, что книга не просто черные буквы на белой бумаге, но горе и радость, смех и слезы. От «Орфографии» получаешь удовольствие в самом прямом, до-бартовском, смысле. В послесловии Быков говорит, что был очень счастлив, пока писал эту книгу. Я был очень счастлив, пока ее читал. Наверное, именно поэтому об «Орфографии», несмотря на всю ее цитатность и конструктивность, так сложно писать — не хочется ничего анализировать, ничего разбирать. Закрадывается совершенно неприличное для критика желание просто сказать автору «спасибо» и перечитать текст еще раз.

Диезы для тонкого слуха

Иван А. Дуда. Разлинованная тетрадь. Фрагменты. [Предисловие А. Кушнера]. СПб., «Знак», 2003, 75 стр

…Все опыты, все виды рукоделья,вс ю прорв у и б у лавок, и кр ю чковзас у н у, если нек у да, в портфель я,вс ю с вызовом проливш ую ся кровь,вс ю изморозь,вс ю с у точн ую ст у ж у,лишь р у хн у я на жестк ую кровать,под пологом с у конным обнар у ж у,всех плач у щих отправл ю сь у тешать.

В этой свалке разнородных предметов заводится мелодия, которой изъясняется душа, — такие, верно, имел в виду Фет, когда восклицал, что хочет «сказаться» без слова. Печальный звук «у» — лингвисты знают это его свойство — при помощи анафоры окольцовывает и пронизывает все стихотворение виолончельным, сердечным мотивом. По правде говоря, читателю этой рецензии придется верить мне на слово: цитаты не дают верного впечатления. Но часто бывает так, что рецензент цитирует удачные строчки, а читатель, открыв книгу, обнаруживает, что стихотворение как будто приколото к ним канцелярской скрепкой. В стихах Дуды нет такой эффектной законченной мысли, которую можно было бы предъявить. Поэтическая мысль растворена в мелодии всего стихотворения, и отдельные стихи тоже так связаны между собой, что не поддаются показательному вычленению.

Муза Дуды обладает своим собственным голосом, своим местом обитания. Декорации российского захолустья ее не принижают, не делают глуше и проще.

Странности, отклонения от обычного хода мысли, которые именно воспринимаются как отклонения, как сбои, диссонансы, — преображают известное в новое и пленяют воображение. Пришел чех, сел, погладил котенка, подумал о старости и сказал две фразы — о трудности жизни и трудности смерти: «Оттого, что ты дома, что грустен твой смех, / что невесел твой ветреный Кальман, / оттого и пришел, и раскланялся чех, / сел, где воздуха больше, где пальма…» Просто невозможно восстановить причинно-следственную связь между посещением чеха и тем, что «ты дома, что грустен твой смех» и т. д. Обманная логика. Не только пришел «оттого, что», но и раскланялся оттого. Вот тут и начинают звучать «диезы для тонкого слуха». Холодок вечности угадывается за кулисами этого стихотворения; как будто жизнь с ее уязвимым теплом увидена из какой-то необитаемой точки вселенной.

В «Записках по теории словесности» А. А. Потебни рассказан такой случай. Грек пел свою песню, спел и заплакал. Его попросили перевести, он сказал: «Сидела птица, сидела, потом улетела. По-русски ничего, а по-гречески очень жалко». Музыка в стихах любит как раз те места, где теряется логика. Ее сестра — неожиданность.

Неожиданность, смелость… О них мечтает каждый пишущий и на какие только уловки не пускается, чтобы удивить. В сущности, все ведь испробовано: и алогизм, и перечисления, и повторы, и экзотические имена, и странные словосочетания — все это приемы с двухвековой седой щетиной. Можно вспомнить и Тредиаковского с его дикими словечками, и обэриутов (особенно Введенского) — характерное словоупотребление Дуды встречается и у них. Но принципиальная разница состоит в том, что у них мы часто видим самоценную игру с «далековатыми понятиями», а у Дуды — окрашенное новыми красками лирическое волненье, музыку.

Наверно, тем объясняется торжество этих приемов, что художественное восприятие не знает иерархии впечатлений. Сознание отделяет важное от неважного, главное от второстепенного; подсознание этим не занимается, оно интересуется всем подряд, без всякого ранжира. Жизнь застает художника врасплох, внезапно заключая в свои объятия. Он видит, слышит, осязает одновременно и временами проговаривает что-то вскользь, охваченный горячим чувством. Тут и является к нему его Муза, и между ними происходит забавно описанная поэтом семейная сцена, домашняя, в процессе общей работы, перебранка: «Емкость души не измерила, стерва…» А кончается это стихотворение симптоматическим: «…непроизвольно вторгается в сферу / грубых инстинктов, энергию тратит, / прежде чем плотно задернуть портьеру, / мысли собрать и уснуть с ними, кстати».

Что еще муза может сделать с мыслями? Сбыть их логике не удастся. Да и что за мысли, цепляющиеся за портьеру, за грубые инстинкты? В соседнем стихотворении, например, сказано: «…под старой ветлой, чумовой и трухлявой, / до одури грызть можжевеловый стебель, / и думать, и думать при этом: о, дьявол, / мы видели землю, нам холодно в небе!» Вот именно — видели, грызли, холодно… но под чудную речевую мелодию, «чистый, как детство», мотив. Пастернак в разговоре об этом поэте подворачивается не случайно. Кстати говоря, цитаты в два-три стиха из Пастернака звучат для нас в полный голос, я думаю, потому, что мы помним звуковой образ целого, а для читателя, который — представим себе — его не знает, отдельные строки не отразили бы его прелести.

…Психологизма в привычном виде, как у Ахматовой, например, или у Анненского, у которых нередко в основу сюжета ложится психологическая ситуация, — у Дуды нет. Но точность и тонкость в передаче смысловых оттенков имеет источником остроту чувств и гибкость ума, способного доставать со дна души то, что обычно — неведомое и самому владельцу — лежит глубоко под спудом. И что интересно: чем менее знаменательны доставленные на поверхность глубинные ощущения, тем достовернее они свидетельствуют о тонкой психологической работе. Можно подумать в привычных формах: нет сил, не хватает души на все впечатления жизни. А можно, оказывается, выразить это так: «Когда бы не ты, не твоя Украина, / не слезы твои на твоих именинах, / — я в сердце впустил бы и эту ворону, / что так грациозно прошлась по перрону». А до «Украины» и «именин» в перечислении того, что «когда бы не»: настурции в черном бокале, кивающие на блоковскую черную розу, гости, девушки в доме, почему-то пума (обойдемся без лишних вопросов), грешные мысли и смутные думы (все вперемешку!), — и как же смешно после всего этого выходит на перрон грациозная эта ворона, встреченная от неожиданности нервическим смешком читателя; как она удивляет необъяснимой уместностью!

Или — совсем другой сюжет: человек жалеет, что место, которое он посетил, по-видимому, много лет спустя (где живет его возлюбленная), не стало его домом: «Вот улица, двор… Но штормовку нельзя / на жерди сырые, на мокрые бросить — / другим это счастье, здесь идол не я, / а сторож церковный, а земский судья, / а Трифон какой-нибудь либо Амвросий». Удивительны в такой ситуации внимание к мокрым жердям, мысль о штормовке, о жесте, совершаемом машинально, и конкретность вымышленных имен. Эти ископаемые детали говорят о том, что упомянутое счастье развернуто воображением поэта с добросовестностью, не свойственной романтической мечте, прижато к сердцу в самых будничных проявлениях; от них веет чеховской щемящей тоской.

Дуда обращается к психологии изредка и ненадолго, что делает ее краткие, как бы нечаянные визиты особенно ценными: «осень жизни безжалостна к вёснам» или «убойную силу стесненного сердца / боится осмыслить кондовый рассудок…». Но цитировать можно почти все подряд по той причине, что все, что пережито и не банально сказано, в какой-то мере подходит под зыбкую категорию «психологизма». «Трудно даются нам первые классы / поднаторевшей в риторике школы: / мы — не рабы, но плетемся за насыпь, / обремененные сердцем тяжелым»… И так далее, как говорится, и так далее!

Как бы ни была грустна жизнь, как бы ни соответствовала этой грусти поэтическая мысль, само звучание стиха, невольно поющего ритмами трехсложных размеров, смягчает фундаментальную печаль мироздания. Это онтологическое свойство поэзии, русской поэзии, вскормленной и воспитанной регулярными метрами. А кроме того, помимо очевидной радости, которую доставляют Дуде амфибрахии, дактили и анапесты, ему нравится поэтическая смесь печального и радостного — тоже генетический признак стихотворной речи, в которой мелодией одной звучат печаль и радость. Более того, смешное и грустное у Дуды слиты иногда до полной неразличимости: «А вас и не надо пускать за границу: / вы эту страну отогрели, как птицу…»; «Ласточка с Лесбоса писем не пишет, / не провоцирует, не донимает, / улице хочется плюшевых мишек, / осени болдинской с ласковым маем…». Ну как? Как вам болдинская осень с ласковым маем? Ничуть не изменяя грустному напеву — шутит, острит напропалую: «Губы облизывать нам бы, сюсюкать, / дайджест на радостях путать с инцестом, / выручку в твердых подсчитывать штуках, / плыть по течению, знать свое место»; «и чего ж тут, я думаю, Карамзину / так трудиться, мантулить так эту шпану…».