Владимир Шаров - Будьте как дети Страница 66

Прямо за Сережиной землянкой, за полосой старых елей почти до вершины холма тянулась поляна, которую я прежде уже присмотрел. На ней мы с Акимычем и решили похоронить Сережу. Вырыли в песке могилу, сколотили крест, потом, чтобы кусок льда поместился в гроб, аккуратно его обтесали. Так класть в землю, в сущности, было нечего, кроме щеки и куртки, - остальное рыба и раки обглодали до кости. Когда кончили закапывать, укрепили крест и выровняли холм, я прочитал полагающиеся молитвы, и мы, по обычаю, выпили. В землянке, растопив чугунку и согревшись, открыли по банке тушенки и снова не спеша Сережу помянули.

Акимыч, допив бутылку, завалился спать, а я стал смотреть бумаги: думал, может, найду дневник или какое-нибудь письмо. Но ничего не было и, взяв раскладушку, я тоже лег. С вечера мы условились встать затемно, чтобы хоть часть пути ехать по морозу. Акимыч боялся за Долю, даже думал оставить сани на острове, я с трудом его отговорил. Дело решили деньги. Польстившись на пятьдесят рублей - сумма для деревенских огромная - он согласился вместо саней прибить к полозьям легкую обрешетку и вывезти хотя бы картины.

Времени, чтобы загрузиться, ушло немного, и примерно в половине седьмого наш обоз тронулся. Все же вес оказался немалым, и мы оба, не говоря уже о Доле, нервничали. Шли медленно, я впереди, прощупывая багром дорогу, за мной, чуть поотстав, Акимыч вел под уздцы Долю. Промоин и участков с тонким подтаявшим льдом было много, сто метров шли прямо, потом сворачивали, огибая опасное место. В итоге до деревни добирались втрое дольше обычного; последний лесной кусок вообще ехали ночью. Слава Богу, было полнолуние и плутать не пришлось. Дальше точно так же, как три года назад, когда вез на Медвежий Мох Сережу, я за несколько ездок на верхнем багажнике машины перебросил его холсты из Аникеевки в Москву.

Еще мотаясь туда-сюда, я понимал, что, хочу я или не хочу, первый человек, к кому в городе я обязан пойти - Дуся. Конечно, ни ей, ни остальным знакомым я не собирался говорить о самоубийстве Сережи. И о причинах, которые заставили его наложить на себя руки я тоже предполагал молчать. Сережа был человеком закрытым, ни со мной, ни с другими в откровенности не пускался, но настоящую причину его отъезда из Москвы я знал.

Я уже говорил, что года за четыре до того, весной семьдесят второго, мне сделалось ясно, что Ирина начинает уставать от наших отношений. Месяц или два я продолжал неизвестно на что надеяться и лишь за неделю до отлета с экспедицией на Ямал смирился и отошел в сторону. Разрыв с Ириной дался мне тяжело. Я до последнего верил, что смогу справиться с ее отчаянием, прервать, остановить это ее беспрестанное бегство из одной постели в другую, но достиг немногого. Чтобы совладать с тем, что на нее обрушилось, Ирине нужна была помощь, но ни из меня, ни из моих предшественников хорошей опоры не вышло. В итоге ей оставалось одно - искать и искать дальше.

Благодаря маме, сумевшей правильно со мной поговорить, ни тогда, ни сейчас я ни в чем Ирину не винил, только жалел, и у нас до последних дней ее жизни сохранялись добрые отношения. Если оба были в Москве, мы виделись раз, а то и два в месяц. Гуляли по Гоголевскому бульвару или сидели в “Белочке” на Арбате. Ирина была сладкоежка, любила яблоки в тесте и пирожные с заварным кремом, которыми славилась “Белочка”. Встречаясь, мы, как и раньше, почти все время говорили о Сашеньке, но мельком касались разного. Она не прятала, что теперь живет с Сережей и он многое для нее делает. А прежде, до Сережи, когда я уехал в Нарьян-Мар, у нее были две короткие связи с незнакомыми мне людьми, которые тоже немало ей наобещали, но обманули, ничем не помогли.

Сережа был человеком очень привлекательным, но, с детства готовя себя к монашеству, женщин, как я слышал, избегал. Во всяком случае, до отношений с Ириной о других его романах мне неизвестно. Ирина сошлась с ним по недомыслию: решила вдруг, что родной сын Дуси должен знать правду о смерти Сашеньки. Но надежды были зряшные: что во мне, что в нем смерть девочки не вызвала ничего, кроме ужаса, да и от матери Сережа давно отдалился. Чтобы убедиться, что расчеты ее ошибочны и особой пользы от Дусиного сына ждать не стоит, полутора лет Ирине вполне хватило, после чего к ней вернулись знакомые скука и безразличие. Разочаровавшись в ком-то, она уже не миндальничала, в поддавки не играла. Уход Ирины Сережу и подкосил.

По-видимому, Ирина вообще одного от другого всех нас отличала довольно смутно, никем, в сущности, не интересовалась и не спешила сочувствовать. В основе каждого ее шага, каждой связи лежала судьба дочки. В дочери единственная цель и оправдание ее романов. Если она заводила нового партнера, то делала это для и ради Сашеньки: были люди, нужные Ирине, чтобы помочь спасти девочку, избавить ее от загробных мук, или, как я, расследовать, кто когда и почему убедил Дусю вымолить у Господа Сашенькину смерть. Под подозрением у Ирины находились разные люди, в числе их и отец Никодим, но, не зная наверняка, она буквально сходила с ума, по первому намеку была готова проклясть ни в чем не виновного человека.

Ставка на Сережу, по Ирининой раскладке, была большая. С детства слыша про надежды, которые Дуся возлагала на сына, она убедила себя, что ничего никуда не ушло, что было раньше, то и теперь. А коли так, Сережа знает или может узнать, действительно ли, как говорила Дуся, Сашенька сейчас в раю среди праведников или ее, Ирину, обманывают - Господь не простил и никогда не простит ее дочери зла, которое она могла совершить. Он навечно обрек ее на адские муки.

Конечно, от союза, где фундамент - смерть ребенка, нормы ждать трудно. Немудрено, что и я, и Сережа часто вели себя с Ириной непозволительно. Нам будто забыли сказать, что нельзя, пытаясь удержать женщину, делать из Бога то ли привязь, то ли сачок. И его, и меня мало оправдывает, что оба мы были намертво зажаты между Ириной и Дусей, которая чем больше приносила зла, тем восторженнее почиталась.

Сережа долго искал, пытался найти необходимые Ирине слова. Уговаривал ее, что мать никакая не святая, хотя сорок лет назад и приняла постриг. Называл чушью, что она вымолила Сашеньке смерть, повторял и повторял, что Дуся, даже если бы захотела, не смогла бы этого сделать. Но, едва начав, натыкался на стену слез. К сожалению, иначе и быть не могло. Ведь ничего, кроме бреда, безумия в смерти ребенка не было.

Ирина забеременела с огромным трудом после множества неудачных попыток и приговора врачей, что своих детей у нее никогда не будет, потом семь месяцев, боясь пошевелиться, лежала на сохранении, родила настоящее чудо по красоте, ласковости, уму, и вот в один день у нее все отнимают. Что бы кто ни говорил, но без того, что Дуся сказала на кладбище, смерть девочки выглядела еще чудовищнее. Смысл Дусиных слов был страшен, но он в них был, и Ирина отчаянно за него держалась.

Как далеко зашло дело, Сережа понял не сразу, а когда понял, вынужден был отступить. Сдавшись, он в конце концов занял то единственное место, которое Ирина готова была ему отвести. Стал рассказывать ей истории про монахов, священников, мирян, которые несомненно были близки к Богу, Им любимы и, следовательно, могли заступиться за Сашеньку. Многие из тех, кого Сережа знал с детства, в тридцатые годы погибли мученической смертью. По обстоятельствам времени они, конечно, не были канонизированы, но это были люди святой жизни, и у Сережи всякий раз получалось, что именно сейчас они молятся за Сашеньку, и не снизойти к их просьбам Господь не сможет. Права Дуся или не права, когда говорит, что если бы Господь не прибрал девочку, из нее выросло бы исчадье ада, они ее спасут. Только Ирина не должна им мешать, хватит ей грешить, хватит блуда, измен.

Мне нетрудно представить, как она его слушала, как, сомкнув руки на коленях, то выпрямляла пальчики, складывая их домиком, то, наоборот, сцепляла замочком. Иногда плакала, почти так же горько и безнадежно, как когда сама рассказывала о смерти Сашеньки, иногда тяжело вздыхала, но, бывало, и радовалась, если видела, что сегодня благодаря человеку, о котором рассказывает Сережа, Сашеньке выйдет облегчение. Вняв мольбам святого, ее невинную душу Господь приголубит, возьмет к Себе.

Думать, что Сережей это делалось, чтобы затащить Ирину в постель, подло. Он просто очень ее любил и очень хотел, чтобы ей жилось хоть чуть легче. Конечно, он и Бога просил, чтобы она наконец остановилась, перестала гулять, тем паче что по натуре Ирина не была блядью. Собственный постельный опыт прошел мимо нее, сменив не один десяток мужиков, она, в сущности, и была и осталась наивной девочкой.

На протяжении года, который они прожили вместе, свои истории про святых Сережа рассказывал Ирине почти каждый день. Она уже без них не могла, да и он привык; правда, перед ее уходом вдруг с недоумением, даже испугом отметил, что смерть Сашеньки и ее спасение постепенно складываются чуть ли не в новый Апокалипсис, во всеобщую картину гибели, воздаяния за грехи и последующего оправдания, прощения.