Наталия Терентьева - Чистая речка Страница 66

– Да мне вообще..! – выругался Паша и пошел дальше по коридору, загребая ногами. Открыв дверь, где сидел Дашкин класс, он просто свистнул, и тут же выбежала всполошенная Дашка, не обращая никакого внимания на крик учителя. Он махнул ей головой, чтобы та шла за ним, и Алёхина побежала.

Два следующих урока прошли более-менее спокойно. На переменах я вкратце рассказала Маше о том, что было вчера, опуская ненужные подробности. Маша слушала внимательно и дружелюбно, и мне стало гораздо лучше на душе. Вот что нужно – чтобы было кому рассказать, и чтобы тебя слушали искренне и сочувствуя – не жалея, мне не надо, чтобы меня жалели, но чтобы не принимали белое за черное, не обвиняли меня в том, чего нет.

– Руся, – сказала Маша, услышав о том, что вытворял вчера Паша, – можно я всё расскажу маме? И попрошу ее, чтобы ты пожила у нас пока?

Я покачала головой.

– Нет, ни в коем случае, ты что! Жить у вас мне все равно не разрешат, это не положено, вы же не родственники. А мама твоя только хуже будет ко мне относиться.

– Да почему? – удивилась Маша.

– Попробуй, расскажи. Сама увидишь.

На последнем уроке, на алгебре, Серафима была спокойна, объясняла новую тему, шутила даже. Потом так же спокойно и громко сказала:

– Брусникина и все, кто еще не в курсе! Специально говорю громко, не отвожу тебя в сторону, потому что коснуться может любого: есть такая статья в Уголовном кодексе Российской Федерации – о совращении несовершеннолетних. За нее предусмотрено очень серьезное наказание. Брусникина и те девочки, которые тоже встречаются со взрослыми мужчинами, вам своих мужиков хотя бы не жалко? Если уж себя, дур, не жалко? Вы же их больше себя любите? Так пожалейте их!

Я застыла. Зачем же она так! Ведь она ко мне нормально относится и вроде хорошая тетка…

Серафима увидела мой взгляд.

– Да, да, Брусникина, показательная порка, есть такой способ воспитания, когда уже ничего другое не помогает. Ты знаешь, что на него написали в прокуратуру, на Витю твоего?

Я непонимающе смотрела на Серафиму. Я даже не сразу поняла, кого она называет Витей. Я его так про себя никогда не называю. Некоторые ребята на танцах зовут его между собой Вик, но я никогда так не говорю, мне проще по имени-отчеству.

– Да! Объясняю популярно, любая из вас может попасться, особенно это относится к детдомовским, конечно. И тебе самой, Брусникина, позор, неужели ты не понимаешь, а ему-то просто грозит статья!

Я никак не могла собраться с мыслями.

– Я не понимаю, Серафима Олеговна…

– Да что тут понимать, Брусникина!

– А кто написал? Его мама? – почему-то спросила я очевидную глупость.

– Да какая мама, что ты говоришь! – устало отмахнулась Серафима. – При чем тут мама! У мамы сейчас сердечный приступ будет, как пить дать… Есть люди у нас такие, бдительные, ходят, собирают по углам… Самим плохо, хотят, чтобы другим было еще хуже.

– А… что же мне делать? – Я даже от растерянности встала.

Я чувствовала себя так, как будто на мне растаяла вся одежда. Была и нет. И я стою совершенно голая. Все сидели очень тихо, только Артем тяжело вздыхал, как будто ему нечем было дышать.

– Головушкин, ну ты-то что! Понимал бы что! Тоже мне – вот такая радость… И что он у вас делает, почему не в коррекционном детском доме он, а?

– Потому что он нормальный, Серафима Олеговна, – тихо сказала я. – Артема хотя бы не трогайте, пожалуйста, давайте лучше обо мне.

– А! – махнула рукой Серафима. – Лучше бы вас вообще не было на свете! И вам бы лучше было, и нам!

– Что мне делать?

– А что теперь ты можешь сделать? Ты уже все сделала, Брусникина, а я ведь тебя предупреждала еще в самом начале!

Краем глаза я видела Пашу, который сидел с очень плохим выражением на лице. То ли собирался заорать, то ли бежать куда-то. Куда? Драться с Серафимой? Со мной? С Милютиным? Паша покачивался на стуле и нервно скреб пальцами парту. Я как можно дружелюбнее посмотрела на него. Он перестал качаться и замер, вцепившись в меня глазами.

Я сходила к титану, налила очень вонючей воды, которая в последнее время пахнет тиной, попила ее, налила в руку, умылась.

– Брусникина, ты давай еще душ тут прими! – скривилась Серафима.

Я знаю золотое правило. Не надо поддаваться не только на тон собеседника, но и на его слова. Надо услышать их и понять, зачем он это говорит. Что хочет от тебя. А если ничего конкретного не хочет, то почему говорит. Вот Серафима хочет чего-то от меня? Вряд ли. Просто ее наругали как классного руководителя, и ей плохо. Вот и все. Она не мстит, как Любовь Игоревна, не отыгрывается, она хочет, чтобы мы тоже как-то включились в это ее «плохо».

– Я могу принести справку от гинеколога, – сказала я четко и громко. А что мне было теперь терять после таких ее слов обо мне?

Серафима аж задохнулась.

– Ты… ты… вообще, что ли? Ты что говоришь?

– А что я говорю? – Я взяла свою сумку и пошла из класса.

Серафима выскочила вслед за мной, схватила меня за руку:

– Вернись немедленно!

– Это правда – про заявление? – спокойно спросила я.

– Правда! Что мне, шутить, что ли, охота на такие темы! – заорала Серафима.

– Тогда мне нечего делать сейчас на уроке.

Серафима отпустила мою руку и неожиданно набрала полные глаза слез.

– Вот что мне делать с вами, скажи! Почему вы такие твари, такие сволочи, ну почему? Ведь на меня все это повесят! У меня в классе это произошло!

– Ничего не произошло, Серафима Олеговна, – сказала я.

– Позвони мне потом, – сказала Серафима. – Ты что, правда к гинекологу пойдешь?

– Конечно. Но у меня телефон забрали в детском доме.

– Украли, что ли?

– Нет, наказал воспитатель.

– За что? – устало спросила Серафима, силой заталкивая обратно в класс Веселухина, который, разумеется, не высидел в классе, а тут же нарисовался рядом. – За что наказали тебя?

– За совращение педагога! – невесело засмеялась я.

Зря она меня опозорила перед всем классом. Могла бы задержать после урока и поговорить. Неужели она правда думает, что такая воспитательная мера на кого-нибудь подействует?

Когда я вышла из школы, меня догнал Паша.

– Нет, – покачала я головой. – Тебе нечего там делать.

– Куда ты идешь? – крайне нервно спросил Паша. Ему, бедному, конечно, эти дни дались непросто. – К нему?

– Паш, ты больной, что ли? – не выдержала я. – Ты не слышал, куда я иду? К гинекологу.

– Ты беременная? – заорал Паша. – От него?

Я лишь вздохнула. Если у человека плохо с головой – от природы или от дикой ревности, – что я тут могу поделать. Если бы все это происходило не со мной, мне бы было даже смешно.

Куда идти, я знала, – в ту же самую единственную больницу, где у меня теперь есть даже знакомый врач, только мне, конечно, не к нему надо. Я очень надеялась, что его специализация – не гинекология. Ведь тогда ночью он просто дежурил. И может оказаться кем угодно – и хирургом, и кардиологом, и гинекологом. Но весной, когда у нас проходила диспансеризация, мы все по очереди, вернее, почему-то по двое, ходили в кабинет, где была пожилая и довольно спокойная, даже остроумная женщина. Она всех провожала одними и теми же словами: «Не спать, не жить, не рожать. Хотя бы еще пару лет, ага?» Лерка потом еще долго это повторяла, ей казалось, что это невероятно смешно.

Паша, прискакивая, шел рядом. Я не знала, как от него отвязаться. Я боялась, что он в больнице может что-то учудить.

– Паш, давай так. Ты сейчас возвращаешься в школу, едешь со всеми на обед в детский дом, мне берешь второе, даже лучше два, тебе же тетя Таня даст добавки? Вот, а я очень хочу есть. И я за это забуду, как ты себя вел вчера. Идет?

Паша что-то пробурчал невнятное, но шаг притормозил. Мне показалось, он обрадовался, что я вообще начала с ним какие-то переговоры, выдвинула условия… Он воспринял это как аванс, ухватился за хвостик надежды, бедный Паша.

– Что, он тебя не кормил вчера, что ли, козел… – пробурчал Паша. – Ладно, давай. Я тоже жрать хочу.

Я улыбнулась про себя. Высокий, нескладный (мне кажется, он вдруг опять начал расти), глупый, совершенно неприспособленный, вот кого можно обмануть на раз-два-три.

– Ты точно потом вернешься?

– Точно.

Паша, не способный связать несколько сложных событий в одно, уцепился за понятное ему: он должен взять мне еду. И я вернусь. Куда и зачем я иду, ему уже было не так важно, тем более думать об этом тяжело, его начинает разрывать ничем не контролируемая ревность.

В больнице я тут же натолкнулась на того врача. Его ни с кем не спутаешь – огромный, в золотых очках, сильно пахнет табаком и еще чем-то, маслянисто-горьким… Он задержал на мне взгляд, узнавая и не узнавая, а я побыстрее прошла мимо, очень надеясь, что мне не к нему. Я постаралась вспомнить, где был кабинет, где у нас проходила диспансеризация, точнее, осмотр по женской части. На первом этаже, но вот где? Больница в поселке старая, к ней еще пристроены в разное время два корпуса, которые присоединены коридорами. Я прошла в один, заблудилась, вышла обратно, поблуждала еще и опять чуть не врезалась в того врача.