Елена Чижова - Лавра Страница 67

«В сущности, в этом и заключается связь времен… – ручонка поднялась и вывернулась раздумчиво. – Старики, вроде нас, уходят, молодые приходят. А что поделаешь? Как говаривал апостол Павел, с каждым поколением нужно разговаривать на его языке. Мы вот – романтики», – сведя кулачки, он потянулся. «Врешь, – я сказала уверенно, – апостол Павел говорил: с каждым человеком». – «Во-первых, ты-то откуда знаешь? Там давным-давно все застроено. А во-вторых, какая разница?» – острые глазки сверкнули хитро. «Такая! Нечего придуривать, сам все понимаешь». – «Я-то понима-аю… А вот ты! Эпоха! Шестьдесят лет назад! Десятилетия! Такие, вроде тебя, напридумают, а нам – разгребай», – он сморщился и пригрозил пальцем. Холодная волна, сводящая зубы, поднялась по мановению. Язык распух и прилип к гортани, словно холод, исходивший из его пальца, лишил меня речи. Сглатывая всем горлом, я задохнулась и раскашлялась. Он сидел, пережидая приступ.

Ледяной воздух царапал бронхи, проникал до корней. Стараясь дышать тише, я вытерла мокрые щеки. «Плачешь?» – нарушая молчание, он спросил заботливо. Я дернула щекой. Мною овладевало странное бессилие. Гнусная тварь, по-хозяйски развалившаяся в кресле, подчиняла мою волю.

«Человек… Поколение… Еще не хватало здесь, – я забыла слово, – политинформацию…» – спиной я чуяла голый бесстыжий бетон. В собственной комнате, как в склепе, я собралась из последних сил и вытерла рот: «Говори, что надо, и уходи».

«Да-а… – он протянул разочарованно. – Все-таки ты мало читаешь. Взять твоего любимца, Фому. Сам, как ни крути, человек, а писал, вишь ты, прямо от лица поколения. Жаль, главной его книжечки ты так и не удосужилась!» – «Кто?» – я спросила, не удержавшись. «Вот так-то лучше, – он поерзал в кресле. – Роль ученицы тебе к лицу. Вообще-то, должен признать, ученица из тебя хорошая. Прямо скажем, талантливая. И учителей выбираешь с умом». Каждое слово, сказанное тварью, било в сердце. «Ах да, – он присвистнул. – Что это я? Теперь-то дело другое, теперь тебе и спросить некого! Ну спроси хоть у мужа. Поди, спрос – не грех. Грех-то венцом прикрыт? А? Кстати, чего это он так упирался, когда ты его – к венцу?» – хихикнув, он откинулся. «Не твое дело!» – я кусала губы. «Не мое, не мое, я – сторона, это ваши игры, монастырские. А здорово ты отца Иакова обломала, раз-два и готов! Вот это по-нашему», – распустив лобные складки, он сопел одобрительно.

Глядя на меня пристальными туманящимися глазами, он жмурился, как от солнца. Монастырское воспоминание дарило его наслаждением. Глаза, глядевшие неотрывно, дрогнули оплывающими зрачками, и длинная волна, похожая на судорогу, изогнула жалкое тельце. Цепляя подлокотники всеми пальцами, он дышал, отводя глаза. Наливаясь отвращением, я смотрела, но не видела земноводной твари. На моих глазах, упустивших последний миг, случилось необъяснимое превращение. В кресле, легко и свободно откинувшись, сидел человек. На вид ему не было и сорока. Болотная бледность покрывала черты, неуловимо сходные с исчезнувшими. Туда же гнул и костюм с серо-зеленой искрой. Я не заметила, как в его руках оказался портфель, откуда, запустив пальцы, он вытянул мелко исписанный лист. Пробежав, кивнул удовлетворенно и поднял холодные глаза.

«Если здесь ничего не напутано, вы хвалились, что умеете угадывать то, что написано в чужих книгах? Растить их слова в своем чреве?» – перейдя на вы, он улыбался. Холодный вежливый голос терзал меня. Я кивнула. «Тем лучше. Значит, нам будет проще договориться», – он отложил исписанный лист. «Догово..? А кто это за мной записывал? – Желудок сжался, и, сводя взмокшие ладони, я выдавила: – Договориться – о чем?» Короткая судорога повела его шею. Он кивнул и отложил.

«Так, – холодный гость сверкнул внимательным глазом. – Начнем сначала: с книг. Прошу учесть, что все, прочитанное тобою, доставлено сюда при нашем попустительстве. Если бы мы не хитрили с таможней, где бы ты взяла свои книги?» – «Я бы их угадала», – чуя холодную стену, я думала о том, чтобы отвечать достойно. «Угадаешь, еще угадаешь, конечно, если мы позволим, – он кивал. – Позволим и благословим. Говорят, без нас ни одна хорошая книжечка не пишется, – в голосе вскипала угроза, – а впрочем, скоро узнаешь и сама». Я заметила: со мной он – как монастырские, на ты.

«А знаешь, что особенно смешно? – он оживился. – С учителем-то твоим… Училась, училась, а главному не выучилась: в этой стране за спросом ходят к нам. Ежели мы благословим, тогда-а! Вон, твои обновленцы. А, – он махнул рукой. – С ними – дело прошлое. Кстати, учитель твой неужто не рассказывал? Уж мы с ним, было дело, повозиились… Крутился, как черт под вилами. С его-то собственной, а главное, семейной историей… Дура! – он озлился. – Придумала: пощадили и выпустили. Неужели за границу – за так? А ну-ка, спроси у мужа». – «Гадина. Врешь ты про Митю… Я не верю».

«Не хочешь, не верь. Считай, мои выдумки. Лично мне, – он заговорил мягче, – выдумки нравятся, особенно – твои. Как же там?.. – снова он взялся за лист. – Нда-с, передается по крови, согласен, это – хорошо. Это раньше, дескать, каждый сам по себе. Не хочешь, сиди, мол, дома, а уж пошел в бордель – там постыдные болезни, как говорится, грезы любви… А тут и ходить не надо… Считай, в борделе… Да ты и сама скоро узнаешь, когда прочтешь», – порывшись, он вынул темно-синий том. Серебряные буквы, пропечатанные на обложке, дрожали в моих глазах. Я силилась рассмотреть, но рука, качавшая книгу, вывернулась так, что мне досталось одно только слово: Доктор…

«В первый раз напечатали в год твоего рождения, – он завел как ни в чем не бывало, – но теперь – библиографическая редкость, нету и у дочки твоего профессора, там, на Исаакиевской, – он произнес с нажимом, – нечего и спрашивать, но скоро, совсем уже скоро они издадут снова, уже готовят, и знаешь где? Ты будешь смеяться: в Узбекистане. А зачем нам здесь, в России? Нам в России этого не надо – пусть чучмеки читают. Кажется, страна одна, ан нет… Ты ведь любишь все путать, например, с Грузией…» – он хохотнул и сунул книгу в портфель.

«Но что мне особенно понравилось, – сжав кулаки, зевнул сладко, – так это твоя выдумка о первородном русском грехе…» – «Это не выдумка», – я возразила твердо. «Ладно, не надо придираться к словам. Если тебе приятно, назовем не выдумкой, а догадкой, хотя, говоря откровенно (с умными собеседниками и мы откровенны), для нас-то – никакая не догадка, а самый обыкновенный инструмент. Крючок для рыболова… кадило для дьякона… карандаш для писателя… Вот именно – карандаш», – он замолчал, раздумывая.

Безвольным комком, похожим на половую тряпку, я следила за его руками, в которых, как по волшебству, явился тряпичный мешок. Он был точь-в-точь моим, если бы не грубый шнурок, похожий на веревку. «Вещественное доказательство», – собеседник произнес веско. Растянув во всю ширь, словно ослабив удавку, он запустил пальцы и разложил по столу: чай, сахар, помойные варежки. «Ваше?» – обратился вежливо. Косой ярлычок с пометкой tax-free завернулся угодливым крючком.

«Странно все-таки получается… Продукт, купленный за границей, как говорится, на твердую валюту, и где мы его находим? В пе-ре-да-че», – он произнес раздельно. «Это… в больницу», – изо всех сил я прикусила губу и сглотнула солоноватое. «А вот врать нам не на-адо, – он протянул с удовольствием, – тем более так – неумело. Меховые варежки в больнице – без надобности. Нет. Не вы-хо-дит!» – разводя руками, он клонил подбородок к плечу. Серый оконный свет заливал прямые волосы, разложенные на косой пробор.

«А выходит совсем другое. Выходит, к чему-то готовимся… Может, к побегу?» – закинув руку, он пригладил плоский затылок. «А зачем мне бежать? Я – человек свободный». – «И давно ли?» – уточнял деловито. «С рождения», – теперь, ответив достойно, я не опустила глаз. «Приятное исключение, чего не скажешь о других, – голосом он выделил гадко, – о тех, которые ничего о себе не возомнили и знают – что почем. Уж они-то мешочки не складывают, потому что варежками от нас не откупишься, – поднеся к носу, он сморщился от помойного запаха. – Готовься не готовься, а просто так от нас не сбежишь. Кстати, не доводилось ли тебе?.. Короче, есть тут одна теория, сейчас не вспомню ни автора, ни названия, но общий смысл тот, что ад, – дознаватель улыбнулся тонко, – одно из тех трансцендентных пространств, каковые либо существуют для всех, либо вовсе ни для кого. Этот автор вывернул так, дескать, ни единый праведник, узнай он о существовании ада, не насладится собственным райским бессмертием. Неет, прижизненная безгрешность ни при чем, тем более здесь, среди вас, где нет и не может быть праведников. Откуда взяться! Все измазаны, – словно нюхая варежку, он протянул брезгливо. – Единственное, что еще попадается, так это сострадание. Прогрызливый червячок точит изнутри. Впрочем, теории, и эта – не исключение, плохи именно тем, что не каноничны. Любая из них отдает душком обновленчества. Для многих он – хуже серы». Я слушала, вникая с трудом. Знакомые слова, произнесенные глумливым голосом, не смыкались со смыслом.