Криста Вольф - Образы детства Страница 67

Старший по званию дает господам офицерам на час увольнительную, чтобы они проводили своих дам. Нелли предупреждает, что путь неблизкий, но для унтер-офицера проводить ее—дело чести. А вдобавок поистине зов сердца. Она ему верит? Вопрос звучит так, словно от ее ответа зависит его жизнь. Да она представить себе не может, что такое для него эти часы.

Нелли худо-бедно знает, что должна чувствовать. Но все ее знания кошке под хвост. Внимание она сосредоточивает на том, чтобы шагать в ногу с прихрамывающим унтер-офицером. Раздумывает, удобно ли высвободить руку или нельзя отнимать у раненого фронтовика опору. Поцеловать себя она не дает, да он, впрочем, и не настаивает. Оказывается, у него самые положительные наклонности, и в ней он предполагает такие же. Луна, говорит он, вот когда она спокойно так стоит в небе, а по ней плывут облака, на сердце у него теплеет. А у Нелли как? Тоже теплеет? Да, говорит Нелли, еще бы. — Он так и знал, что у них родственные души. Это большая редкость, пусть уж она поверит ему на слово.

Шарлотта Иордан, как и следовало ожидать, несмотря на холод, дежурит у окна, и прощание, с ее легкой руки, не затягивается. Карл Шредер вкладывает в рукопожатие целую гамму чувств. Я дам о себе знать, говорит он напоследок.

Шарлотта напоминает дочери, что ей всего-навсего четырнадцать лет и что солдатам перед отправкой на фронт море по колено — в известном смысле.—Да знаю я, знаю. - В таком случае ей незачем больше встречаться с унтер-офицером. Шарлотта ничтоже сумняшеся взяла бы отказ на себя, но, когда Карл Шредер звонит по телефону, снимает трубку Нелли. Ее решение для него тяжелый удар, но он был к этому готов. Людей вроде него преследуют неудачи. Однако же он позволит себе пожелать ей всяческого благополучия на жизненном пути. Можно ли надеяться, что она хоть изредка вспомнит о нем? — Конечно, можно.

Ну, тогда прощайте навсегда.

(В эти дни — в марте семьдесят четвертого — газеты опубликовали фотографию выстроенных на поверку узников чилийского концлагеря на острове Досон. В лупу можно разглядеть выражение лиц-мрачное, отрешенное,— среди них лицо Хосе Тоа Гонсалеса, заместителя премьер-министра при Альенде. На снимке он еще живой. Ты пытаешься представить себе людей, которые задушат его, сидящего в инвалидном кресле. Наверняка у них самые стандартные лица. Но допустимо ли переносить свой европейский опыт на другие континенты? Распознают ли в других районах мира палача среди заурядных, будничных физиономий? И можно ли назвать это козырем?)

Лица свидетелей на освенцимском процессе 1963 года в Старой ратуше Франкфурта-на-Майне. В своем фирменном лагере Моновиц «И. Г. Фарбен» установила для узника, работающего на концерн, среднюю вероятную продолжительность жизни четыре — шесть месяцев, «Охранные отряды» СС обещали, что слабосильных заключенных можно будет депортировать. СС и «И. Г. Фарбен» сообща разрабатывают экономичную аккордную систему; «И. Г.» со своей стороны участвует в совершенствовании карательной системы. Выстроить фабрику именно здесь директорату рекомендовали эксперты, записавшие в своем заключении, что «такому выбору благоприятствуют почвенные условия — запасы воды и известняка,—а также наличие рабочей силы, например поляков и узников концлагеря Освенцим»

А вечером — вопросы молодежи, франкфуртских студентов, которые у себя, в скудно обставленных комнатах, горячо обсуждали процесс: они словно бы подозревали на дне ваших душ или вашей совести какую-то кошмарную тайну. Их требование, чтобы ты раскрыла свою тайну, застало тебя врасплох. Ты издавна привыкла к мысли, что и кошмарные тайны, и неспособность либо нежелание их раскрывать — это все удел более старшего поколения. Как будто у тебя был шанс увильнуть от обязанности сводить счеты с собственным детством. Причем с годами страна детства словно сама собой отодвинулась в тень печей Освенцима.

Но тайна, которой мы доискиваемся, есть полнейшее отсутствие всякой тайны. Вероятно, потому она и неразрешима.

Осенью 1943 года Нелли вместе с украинками копала картошку на полях государственного имения. Ока не сочувствовала этим чужим женщинам, а робела перед ними, остро ощущала свою непохожесть, и в основе этого ощущения была не тайна, а уроки истории, преподанные Юлией Штраух; непохожесть означает большую ценность. Нелли не разрешалось собирать картошку в общую корзину с остарбайтерами. Размышляла ли она по поводу супа, который девушкам-украинкам наливали из отдельного котла? Что, если б ей пришло на ум встать, шагнуть через пропасть — всего-то три десятка шагов—к женщинам-остарбайтерам, сидевшим на том же краю поля, и отдать одной из них свой котелок, в котором плавало мясо?

Кошмарная тайна не в том, что она строила, а с тем, что у нее даже мысли такой не мелькнуло. Об этот факт разбиваются любые попытки объяснения. Банальный тезис «сытый голодного не разумеет» ничего тут не объяснит. Страх? Безусловно, да —если бы у Hелли возникло хоть крохотное искушение. Однако искушение сделать этот естественный шаг в ней отнюдь не шевельнулось. Нелли — по ее разумению, безгрешная, даже примерная - сидела и жевала мясо.

Впрочем, не она наябедничала Юлии, когда управляющий имением, одноногий инвалид, не обращая внимания на то, что рядом украинки, выбранил девушек-немок за халатность в работе. Вообще-то поставить Юлию в известность полагалось именно ей, как вожаку рабочего отряда. Но из-за этой халтурной работы она буквально сгорела со стыда перед украинками, которые виду пе подали, дошла до них суть происшедшего или нет. Зато ее подружка Хелла по телефону сообщила обо всем Юлии, и на следующее утро управляющий вынужден был принести им извинения. Нелли сгорела со стыда, тем все и кончилось.

Однажды поздним вечером—отец, был в отлучке, дружеская вечеринка в управлении призывного района-маме срочно потребовалась врачебная помощь. Дело, о котором Нелли имела весьма туманное представление, не терпит ни малейшего отлагательства, и вот около одиннадцати Нелли разбужена матерью, чья бледность и выражение лица до смерти ее пугают. Быстро одевайся и беги за госпожой Бланкенштайн. Нелли мчится во весь дух. Госпожа Бланкенштайн, видимо, знает, о чем речь, и вопросов не задает. Только звонит куда-то и говорит в трубку: Скорее, скорее. Женщина истекает кровью.

Истекает кровью. Но ведь мама не ранена. На носилках ее выносят из дома. Она еще успевает сказать: Ты, Нелли, уже большая, будь умницей. Госпожа Бланкенштайн добавляет: Большая и храбрая; потом уходит.

Целый час Нелли ждет отца. Оказывается, для передачи некоторых сообщений у отца с дочерью не хватает слов. Отец, видимо, удивлен так же мало, как и госпожа Бланкенштайн. Значит, мама правильно жаловалась, что он оставил ее одну, хотя знал, что ей нездоровится. Нелли вовсе не жаждет, чтобы он почувствовал себя виноватым и вконец сконфузился и оробел. Отец не на высоте, она видит. Требовать от него объяснений нельзя, ни под каким видом. Говорить друг с другом они не способны, это ясно. (Ничего себе ночная сцена; отец и дочь на пороге спальни, тусклый свет, смятая постель матери, нетронутая- отца; Нелли в пижаме, отец в унтер-офицерском мундире, без шапки. Недосказанные фразы.) Рука отца сжимает плечо еще не взрослой дочери. Ничего, все уладится. — Потом он отсылает ее спать.

На другой день она невольно подслушивает, что, в сущности, все обернулось наилучшим образом. Еще один ребенок, в нынешние времена— да боже упаси. Так говорит тетя Люция, и отец с нею согласен. Маме лучше, гораздо лучше. Нелли позволяют ее навестить, я знаю, в чем было дело, говорит она. Ребенок.

Ну и хорошо, что знаешь, говорит Шарлотта.

Больше об этом толковать нечего.

Наконец-то Нелли получает разрешение подстричься. Парикмахерши хихикают между собой над ее неуклюжестью. Завивка выходит чересчур крутая. А, пустяки, дольше держаться будет. Нелли долго стоит перед зеркалом и теребит волосы. Ни длиннее, ни глаже они от этого не становятся. Перед сном она туго повязывает голову платком, чтобы сохранить укладку. А лежа в постели выдумывает прически, которые сделают ее красивее. Она в растерянности, как же теперь двигаться, как скрыть неловкость? Поди разберись, как это иные девчонки одной лишь походкой дают понять, что душа и тело у них в полной гармонии.

Из управления призывного района приходит в гости друг Бруно Йордана. Рихард Андрак, по профессии фотограф, и щелкает семейство Йордан на фоне белой стены их дома. Каждого по отдельности, а потом всех вместе. Отдавая Нелли ее портрет, он говорит: Тут сразу разглядишь, кто в семье самая красивая. Вообще-то унтер-офицер Андрак ей симпатичен. На снимке видно, как отутюженные складки кофточки топорщатся на груди.

Зато совершенно не видно - Нелли на фотографии смеется — некоего подобия сухотки, которая все сильнее се подтачивает и, поскольку Нелли не в состоянии разобраться в происходящем, вызывает приступы меланхолии. Она по-прежнему грызет заусенцы. Милая моя, ты же сама себе делаешь больно! —а она никак, ну никак не может бросить это занятие, хотя и понимает всю его предосудительность. Она карает себя лишением сладкого. Но потом вдруг, почти не таясь, берет ключи от кладовки и реквизирует большое количество пористого шоколада, который и съедает, лежа в постели. Чувствует она себя при этом до омерзения хорошо. И прямо-таки физически ощущает, как идет на убыль ее уважение к себе.