Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2008) Страница 67

Лишь в последних двух частях книги, кстати наименее проработанных, у благожелательного читателя (каким я и являюсь) могут возникнуть претензии к этой оптике.

“Солженицын с его русскостью, а главное, с его масштабом стал самой крупной мишенью для либеральных сил Запада и объединенной Третьей эмиграции”, — пишет, например, Сараскина. Тут уместно задать вопрос: “А почему?” Почему “либеральные силы Запада”, не давшие в дни скандала вокруг “Архипелага” задушить писателя, ходившие с лозунгами “Руки прочь от Солженицына. Мир наблюдает”, — как только он очутился на Западе, избрали его в качестве мишени?

В свое время в статье “Когда поднялся железный занавес”, опубликованной незадолго до августовского путча, я обвинила эмигрантов третьей волны в том, что им чужда Россия и что они не слишком хотят успеха реформам, которые могут лишить их миссии представительствовать от имени “порабощенного народа”, — статья была во многом навеяна позицией Солженицына. Отпор последовал незамедлительно — в чем только меня не обвиняли.

О собственных выступлениях на “Радио Свобода” или публикациях в “Русской мысли” не могло быть и речи. Но поразило меня как раз не это, а то, сколько людей в среде Третьей эмиграции высказали статье поддержку.

И первый — редактор “Континента” Владимир Максимов.

Сегодня я бы поостереглась выдвигать такое обвинение, распространяя ощущение от общения с несколькими людьми на весь пласт очень пестрой эмиграции.

Солженицын имел полное право написать статью “Наши плюралисты” — виртуозный образец яростной полемики. Ее откровенные передержки нисколько не отменяют ее блеска. Но биограф Солженицына все же не должен смотреть на эмиграцию суженными глазами, уничижительно именуя всех числительным “третьи” и не пытаясь увидеть, насколько различны люди, помещенные Солженицыным в одну корзину.

“По-прежнему он пребывал в одиночестве, держа удар уже не одного, а трех противников: коммунистической власти, американской образованщины и Третьей эмиграции, отлично спевшихся в общем хоре ненависти”, — пишет Сараскина.

Но как это ощущение затравленности и всеобщего непонимания сочетается со знаками общественного признания и почестей, отдаваемых Солженицыну, на которых тоже подробно фиксирует свое внимание биограф? Например, с присуждением почетной и крупнейшей в мире Темплтоновской премии в 1983 году, которая по уставу дается людям, имеющим особые заслуги “в укреплении духа перед лицом нравственного кризиса в мире”, с темплтоновскими торжествами, с речью в палате лордов перед многочисленными гостями, съехавшимися со всего света, опубликованной в “Таймс” и вызвавшей острую дискуссию (но отнюдь не злобные нападки)? С обедами у Маргарет Тэтчер, у принца Чарльза, с визитом в Вермонт французского телевидения и выходом программы, в которой популярнейший Бернар Пиво с большим тактом и пониманием масштаба собеседника расспрашивает Солженицына, а на следующий день “Фигаро” восторженно откликается на передачу: “Вам известно, кто такой Александр Солженицын? <...> Величайший, пожалуй, писатель со времен Достоевского. И вчера, с гениальной простотой, он рассказал о себе и

своем. Это было настоящее вторжение духа. Говорил поэт. Спокойно, сильно. Это было — как молния среди туч”.

Сараскина рассказывает о бурной реакции европейской и американской прессы на вскользь брошенное в 1987 году замечание Залыгина, что “Новый мир” собирается публиковать “Раковый корпус”. “Это была волшебная фантазия, будто радуга вдруг взошла над сибирским ГУЛАГом посреди зимы”, — приводит Сараскина красочную цитату из “Уолл-стрит джорнэл” и комментирует: “Если Горбачев хотел проверить реальные ставки А. И. на Западе, взрывную

силу его имени, то получил высший балл”.

Так все-таки что получается: Запад Солженицына травил, ненавидел, обвинял, вытеснял — или ставил ему высший балл?

Боюсь, что та самая оптика, которая помогла Сараскиной проникнуть в мир чувств и ощущений обитателей Вермонта и ярко рассказать об этой уединенной, сосредоточенной, лишенной праздности жизни, заполненной напряженной литературной работой и воспитанием детей (здесь исследователю очень помогли никому ранее не известные дневники Натальи Дмитриевны Солженицыной), в то же время помешала беспристрастно рассмотреть проблему взаимоотношений Солженицына с Западом и с Третьей эмиграцией. Она же не позволила биографу во всем объеме увидеть причины, по которым активные сторонники демонтажа коммунизма и рыночных реформ разошлись со своим недавним кумиром Солженицыным после его триумфального возвращения в Россию.

Мне, однако, не хочется акцентировать внимание на двух последних, не слишком удавшихся частях. В конце концов каждая из спорных тем доступна исследованию. Как раз вместе с биографией Солженицына я получила от легендарной Надежды Григорьевны Левитской, одной из тех “невидимок”, кто помогал Солженицыну и о ком он благодарно отозвался в дополнениях к “Теленку”, толстенный том биобиблиографического указателя “Александр Исаевич Солженицын” (М., “Российская национальная библиотека”, 2007), — и поразилась как объему написанного о Солженицыне, так и нечеловеческому труду библиографов (среди которых почетное место принадлежит, конечно, самой Надежде Григорьевне, ведущей картотеку Русского Общественного Фонда Александра Солженицына). Такая библиография — отличный фундамент для научного изучения творчества писателя. Работы о возвращении Солженицына, опирающиеся на бесчисленные газетные и журнальные статьи и публикации, еще появятся. А вот биография писателя, так увлекательно и страстно написанная Людмилой Сараскиной, останется единственным в своем роде трудом, источником, с которым будут, возможно, спорить, но еще чаще — на него ссылаться.

Блуда и диверсант

Блуда и диверсант

— Третий раз встречаемся, а как зовут тебя — не говоришь… Шпион ты, что ли?

Алексей Иванов, “Блуда и МУДО”

А л е к с е й И в а н о в. Блуда и МУДО. Повесть. СПб., “Азбука-классика”, 2007, 576 стр.

Писательница Анна Козлова как-то сравнила критика с ветеринаром-акушером, который должен с предельной оперативностью принимать роды у сотен кошек — современных писателей. Времени возиться с каждым котенком нет, бросил новорожденного в корзину — доставай другого, третьего. Уже через пару месяцев рецензируемого текста в природе нет, о нем уже все забыли, появилось много новинок. Роман Алексея Иванова вышел года полтора назад. Пушистый комочек превратился в здоровенного мордатого и усатого котяру, который давно уже гуляет по прилавкам книжных магазинов. Но жизнь художественного произведения, если оно и в самом деле чего-то стоит, не оканчивается в несколько недель или месяцев.

И год спустя о нем подчас можно сказать гораздо больше, чем сразу после “родов”.

“Акушер” Лев Данилкин предсказывал новому роману Алексея Иванова блестящее будущее: “Все говорит о том, что на этот раз в планы Иванова входит беспрецедентное увеличение лояльной аудитории; и пусть за это придется заплатить сменой имиджа и из „краеведа” превратиться в „порнографа” — однако это хит, стопроцентный, беспроигрышный хит”. Данилкин, конечно, знает толк в бестселлерах, но тогда, весной 2007-го, в успехе “Блуды” мало кто сомневался. Автором “Сердца Пармы” был писатель-неудачник, почти не публиковавшийся прежде, “Блуды” — создатель “международных бестселлеров”, “золотая несушка” издательского дома “Азбука-классика”. Издательство не поскупилось на рекламу нового романа. Десятки тысяч читателей ждали новое “Золото бунта”. Лучшие критические перья, от Павла Басинского до Ильи Кукулина, от Михаила Золотоносова до все того же Льва Данилкина, взяли книгу “в оборот”. Но ожидаемого успеха не последовало. По крайней мере, рекорды “Золота бунта” “Блуда” не побила и до “Сердца Пармы” тоже недотянула. Со временем рецензий становилось все меньше.

К концу года о романе стали подзабывать. Мой знакомый профессор-географ, недавно включивший “Сердце Пармы” в список обязательной литературы для своих студентов, не захотел читать книгу “с таким названием”. “Блуду” многие “брезгуют взять в руки”, — пишет мне замечательный пермский прозаик Евдокия Турова. “Вряд ли я бы стала по доброй воле читать книгу с таким названием”, — заявила Василина Орлова. Хит оказался вовсе не “стопроцентным”. Даже отказ Алексея Иванова от участия в премиальных “марафонах” PR-эффекта не произвел. Правда, читатели “Афиши” признали “Блуду” книгой года, но гламурная столичная молодежь не так уж и многочисленна.