Михаил Левитин - Богемная трилогия Страница 67

— Бабки д-д-давай, бабки д-давай, — полумертвыми от опьянения губами шепчет хозяйка в такт набирающему мощь хору, и ее почему-то слышно. — Бабки д-давай!

И все потрясывают кошельками, запускают руку в карман свой и соседа, начинают швырять деньги к ее ногам, она сходит с лестницы, обнаженная, разбросав уже почти весь стеклярус, и пробивается сквозь толпу к бессмертному Шурке и вот уже в его глаза своими неживыми шепнет:

— Бабки давай…

У него нет денег, у него ничего нет, и вообще он не здесь, не здесь, он видит, как пятится бессмертный Шурка в поисках Игоря, в поисках черноглазого, от этих страшных глаз все дальше, дальше, но, споткнувшись, рушится на пол, увлекая за собой оконную штору.

— Прекратите! — кричит черноглазый господин. — Валерий, что ты смотришь, ему надо помочь уйти отсюда, помоги мне поднять его!

Но Валерий уже лежит на полу, счастливо обняв бессмертного Шурку и хохоча. И, когда черноглазый склоняется над ними, Валерий плюет ему в лицо…

Еще долго, дав отхохотаться гостям, стоит черноглазый над ними, потом отходит. Наверное, он вспомнил, кто в этом смраде, в несколько мгновений все оргии, все балы, на которых он был желанным гостем, проносятся перед ним, он даже не пытается их сравнить с этим бардаком у крупье Владимирского клуба. Бедные, бедные, что они знают про безумство, помнят про оргии, про подлинное бесстыдство! Какая жалость, и сколько среди них людей, достойных подлинного безумства!

Где его только не настигал рассвет! Он вспоминает, как кутил в Париже несколько ночей в ресторане на Монпарнасе и никогда не возвращался домой несчастливым, как упал в канал в Амстердаме и сколько хороших веселых рук протянулось ему на помощь, он вспоминает Венецию — бессонный город, где они кутили вместе с тюремщиками на острове Джудекка, прямо в тюрьме, в не приспособленной для веселья камере, он вспоминает, как в Кембридже на вручении ему звания магистра было пьяно и весело, как звучал студенческий хор, он вспоминает все места, где никогда не были унижены люди, и ему становится жалко всех вокруг.

«Скажите, кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?»

Он знал цену этой строфы, он знал цену любой строфы, ему приходилось обменивать на такие строчки жизнь.

Но последнее время не так уж часто почему-то требовалась его жизнь.

«Господи, из мрака, из небытия, из полного забвения — протяни руку, дай, дай, разреши эту бесконечную скорбь моей жизни, все приму безропотно, только хоть как-нибудь разреши!»

Он пробирался к выходу. Он идет по Петербургу, уже ему не принадлежащему, идет домой, чтобы раздеться, выпить горячего чаю, свернуться калачиком и начать дожидаться возвращения Валерия или собственной смерти.

ДА-ДА, СЪЕЗЖИНСКАЯ. Все описания излишни. Вообще надо отказаться от описаний, это общеизвестно, но невозможно, потому что Бернброк поднимался по лестнице.

О его появлении предупреждали тяжелое астматическое дыхание, шаркающие шаги. На каждой ступени он останавливался, смотрел вверх и подсчитывал — сколько еще осталось.

«Не может быть, — ужаснулся бессмертный Шурка. — То, что мы сочиняем, не имеет возраста, Время не властно над Бернброком, тут недоразумение».

Но недоразумения никакого не было, Бернброк состарился.

Он уже давно не взлетал по лестнице как прежде, бессмертный Шурка ушел из дома, не перед кем было кичиться легкостью и стремительностью своей походки, некого пугать. А сегодня он вообще вышел из борьбы.

Ему стало неинтересно, да, да, так бывает, что внезапно ни с того ни с сего все становится неинтересно, он мог бы умереть прямо здесь, на лестнице, но это не совсем прилично для человека его положения, и Бернброк продолжал восхождение.

Он увидел бессмертного Шурку, глядящего на него с изумлением, и не узнал в нем мальчика-соседа, которого учил жить. Он только испугался, Бернброк, что сейчас ему предложит помощь и, может быть, даже постарается втащить на себе наверх этот усталый молодой человек со следами оспы на лице. Это было унизительно для Бернброка, он вспомнил о своем благородном фонетическом происхождении, рванулся вверх и почувствовал, что с каждой ступенькой начинает терять в весе.

«Великолепно», — подумал Бернброк.

Он держался за перила, как привязанный к ним шар, на одной ниточке, он мотался между перилами и стеной, он бился о перила и взлетал, всклокоченный старик, его мотало, ему было плохо. Он так привык к своей телесной оболочке, которой наградил его бессмертный Шурка, что теперь расставаться с ней было нелегко. Бессмертный Шурка поступал с ним, как с маленьким, отбирал любимую игрушку — жизнь. Но негодовать не было сил, он ударился о стену лицом, провел носом незримую черту и, чувствуя, что уже не владеет собой, стал отдавать предметы. Сначала слетела шляпа, потом свалились очки, сила ушла из рук подогнулись колени. Последней с грохотом упала трость. ПРЕВРАЩЕНИЕ ДОКТОРА. ЗАМЕЧАТЕЛЬНО ПОДОБРАНЫ СЛОВА.

Нужно было добраться к себе и лечь, нужно помочь ему, но бессмертный Шурка отверг эту мысль, когда увидел, с какой ненавистью смотрит на него Бернброк предупреждая, что не простит ему помощи.

Бернброку не следовало мешать, он снова становился звуком, возвращался в родную стихию фонетики. Бернброк.

Оставалось только добраться до двери, отдать последние распоряжения неграм, забрать инструменты, прикрыть лавочку.

Дверь была недосягаема. Он считал ступени, оставшиеся до нее. Пять. Это были не ступени — равнина, занесенная снегом, непроходимая болотистая местность, океан, пустыня.

Подстрекаемый жалостью бессмертного Шурки, он преодолел эти опасности, добрался, позвонил, но, когда увидел лоснящееся удивленное лицо Бернблика, понял, что ошибся дверью, застонал в последний раз и потерял сознание.

— Доктора, скорее доктора! — крикнул Бернблик, подхватывая падающего. — Разве вы не видите, мой верный враг умирает!

Бернблик — Бернброк. Такие красавцы.

Между бессмертным Шуркой и этой женщиной шел свободный спившийся человек. Кожа пузырилась на его лице.

— Видал, видал? — весело выкрикивал он в спину женщины, но обращался к бессмертному Шурке, как бы предлагая разделить с ним удачу. — Пава павой! Какая красавица была, ходила недоступной, вся улица любовалась, я сам пацаненком бегал смотреть, ну, пава павой. А офицерика-то ее застрелили!

— Замолчите, — попросил бессмертный Шурка — Нельзя же так просто об этом.

— Ах, она тебе понравилась! Ну, подойди, скажи ей, вроде можно, она теперь, наверное, не такая переборчивая. А то хочешь, вместе скажем?

Бессмертный Шурка обогнал его и пошел рядом с женщиной.

— Простите его, — сказал бессмертный Шурка. — Он не ведает что творит.

— Я понимаю.

— Я хотел сказать, если вам это нужно, что вы стали ничуть не хуже с того бала. Ведь ничего не изменилось, правда?

— И вы тоже это заметили? — сказала женщина. — Да, да, это чудо, действительно ничего не изменилось.

— Так что вы простите его.

— Это неважно, я уже забыла о нем.

Свободный спившийся человек стоял и смотрел им вслед.

— Сговорились, — сказал он сам себе и свернул в переулок.

— Так вы были на том балу? — спросила женщина. — Вы помните?

— Я там был, я помню.

— Это было смешно, я так просила его разрешить мне не надевать то платье, он настаивал.

— Он был прав. Если и было в моей жизни что-то прекрасное, так это вы на том балу. Вы были как свеча.

— Платье я продала, — сказала она с грустью, — в театр. Одна надежда, что роли в нем будут играть несовременные, правда? Вы не представляете, как мне было в нем холодно на том балу.

— Я догадываюсь.

— Нет, вы даже не догадываетесь, но он кружил меня и кружил, музыка звучала, к счастью, прежняя, хорошая, и мне стало хорошо.

— Он был храбрый человек.

— Да, наверное, можно так сказать. — Она остановилась. — Слушайте, вам действительно кажется, что ничего не изменилось? Вы не успокаивали меня?

— Я это знаю, в мире вообще ничего не меняется.

— Вы так думаете? Как же он тогда?

— Он на том балу, он с вами.

— Но я же старуха?

— Вы первая дама бала. Пока мы с ним на том балу, вы первая дама бала.

— Значит, существует надежда?

— Конечно, главное — не чувствовать себя старухой, танцуйте, танцуйте!

— А Бог? — спросила женщина.

— Я не знаю, — растерянно сказал бессмертный Шурка. — Если есть Время, есть и Бог, но я не могу потрогать Время рукой, я не убежден, что когда-нибудь увижу его.

— Бога?

— Нет, Время.

— Ах, как хорошо, — сказала она. — Вот вам и случайная встреча!

— Какая же она случайная? Поверьте, я искал вас всю жизнь.

Бессмертный Шурка проводил ее домой, попросил разрешения навестить, и они расстались навсегда. Почему навсегда? Потому что, когда на другой день он вернулся, соседи сказали, что она уехала во Владивосток с дочкой на могилу мужа. Что ж, Владивосток так Владивосток. Мертвый, как всегда, был сильнее живого.