Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 12, 2003 Страница 67

Первое стихотворение я написала на спор со своим приятелем, было нам тогда по одиннадцати лет. То есть начались стихи как бы волевым актом, продлилось бы так и впредь, ан нет. Они стали заходить когда им заблагорассудится, чаще ночью, и тогда я в блаженном бреду сочиняла и переделывала, доводила до того совершенства, на которое была способна… Вскоре у меня появился судья, поэт, вкусу которого я верила безоговорочно, это был Лев Савельевич Друскин. Позже в моей жизни большое место занял Глеб Сергеевич Семенов, учитель почти всех ленинградских поэтов-шестидесятников от Кушнера до Сосноры, от одного полюса до другого. Заботами Глеба Сергеевича некоторые занятия его литобъединения проходили у меня дома (благо жилье мое к тому времени стало просторней), это быстро ввело меня в литературный круг. Одиночество кончилось, стены разомкнулись.

Мне продолжало везти на настоящих людей. Где-то прочитав мои стихи, вдруг пришел ко мне Михаил Александрович Дудин, а через полгода — о, чудо! — „Лениздат“ выпустил мой первый сборник с душевным и искренним напутствием поэта. Было мне тогда 25.

С тех пор прошла жизнь…»

Нормальная судьба. Даже удачная. Мало кому и сегодня удается издать в двадцать пять лет первую книгу, а в Советском Союзе так везло и вовсе единицам. Так откуда же этот несколько извиняющийся тон Окуджавы и эта наивная агрессия автора аннотации? Может быть, с их точки зрения, сегодня стихи Гампер не занимают в читательском сознании того места, которое они заслуживают? И происходит это в силу каких-то не имеющих отношения к поэзии причин? Чтобы понять, так ли это, стихи нужно, во всяком случае, попытаться внимательно прочесть. Если они будут прочитаны, они или защитят себя сами, или защищать просто нечего.

Я начну с заглавного стихотворения книги «Что из того, что лестница крута?..»:

…Когда опустошит великий ветерТвой дом и сад,когда погибнут дети,Поляжет скот,и погорят хлеба…

………………………………….

Поверженный,в чем ты найдешь опору,Не дав угаснутьразуму и взору?Как устоишь?А ты ведь устоишь.

Вывод, сделанный поэтом в последней строке, ниоткуда не следует. В этой строке есть удивление и преклонение перед рационально необъяснимой силой человека. Несмотря на внешнюю стертость — обычность со времен Иова — перечисляемых несчастий, которые падают на человека, они по-прежнему тяжелы. От того, что кому-то перепадало и похуже, легче не становится. Эти формулы несчастья — знаки беды — неизменны. Но человек, не конкретный персонаж, а тот всякий раз другой человек, к которому поэт обращается напрямую, он — устоит. Поэт не только констатирует, он еще и убеждает, он верит в то, что хватит силы и выдержки. Это трогательное «ведь». Это почти вопрос. Почти просьба. И она направлена ко мне.

В этом стихотворении проявляется важнейшее, на мой взгляд, качество поэзии Гампер. Я бы назвал его строкой из ее стихотворения: «глубина неподвижности». Эта неподвижность — абсолютная точка стояния, точка Предназначения, по словам Окуджавы. Это не та видимая миру неподвижность, которая всего лишь следование течению, когда человек как бы остается на месте, а река времени и судьбы тянет его куда хочет. Это — акцентированный выбор. Как подчеркнуть, как описать эту глубину неподвижности? Нужно заставить двинуться и закружиться окружающий мир, погрузить его в «великий ветер» и самому остаться на месте.

Сам принцип поэтики Гампер — это пристальное, отстраненное и даже слегка ретушированное традиционностью тропов и размеров описание, которое разрешается резким, как пощечина, броском последней строки, чья динамика пронзает стоическую статику стиха.

Мое детство —стеклянный зверинец,Боксы детских больниц на просвет.Шоколадка, печенье — гостинец,От домашних посильный привет.

(Гампер так говорит «посильный», что понимаешь, сколь дорог был этот привет его передававшим. Дорог во всех смыслах.)

Мать с бабулей —свекровь и невестка —Два колодника, скованных мной,Постоянные месть и отместкаЗа всевидящей детской спиной…Детство смутно, как утро спросонокВечно длящейся полузимой.Я, обритый больничный волчонок,Никогдане хотела домой.

Последняя строка меняет ракурс и переворачивает пространство стихотворения, делая его именно таким, каким оно было дано «больничному волчонку». Почему не хотела? Ведь это так нормально, так понятно — стремиться поскорее уйти из больничной палаты, пропитанной чужим потом и болью, пахнущей вечной хлоркой. Уйти от чужих, случайных, озабоченных только собственным страданием людей.

Домой — это на руки «двух колодников», любящих, страдающих, прикованных этой любовью к твоей инвалидной коляске. Что ты можешь сделать для них? Остаться в больнице. Пусть отдохнут. Это — выбор любви.

Домой — это на продолжение мучительной борьбы с болезнью. Но дома эта борьба теряет временнбые рамки. Домой люди уходят из больницы выздоровевшими или по крайней мере выздоравливающими. Но если ты знаешь, что болезнь только на шаг отступила и все опять повторится, зачем уходить из больницы, зачем терять иллюзию границы болезни? Есть конец у больничного пребывания, но нет конца у болезни.

Это отчаянное и точное впечатление, впечатанное в детское сознание, и дано в стихотворении.

Доходя до последней строки, Гампер умеет так оглянуться назад, что по всему стихотворению пробегает ток. Это не в каждом стихотворении ей удается, но уже то, что ей всегда есть на что оглянуться, говорит о многом. Иногда традиционность становится у поэта инерцией стиха, и тогда недостает объема схваченного пространства — строчки бьют крыльями по пустоте. Иногда та же традиционность позволяет стиху быть очень кратким. Каждая строка перевязана множеством нитей с русской стиховой традицией, и достаточно малого толчка, едва различимого намека — и мир начинает выстраиваться, проявляться, как рисунок резким пером.

…Очнуться бы,прервать блаженный сон,К июлю прислонясь —к макушке лета…Сам Римбыл на упадок обречен,А мы и не подумалипро это.

Это — человеческое легкомыслие, и это — обязательное для Гампер спохватывание. В этих строчках есть и растерянность, и самоирония. Здесь об упадке Рима сказано так, как говорят о том, что к столу забыли подать яблочный пирог. Не подумали про это. Так Ахматова писала летом 1917 года: «А мы живем, как при Екатерине: / Молебны служим, урожая ждем». А Рим-то вот-вот и рухнул.

Можно опоздать оглянуться. Тогда оглядываться будет не на что.

…Оглянуться, заплакатьИ взглядом прощальным измерить —Моментальным и точным,По льду отчужденья скользя.

Этот прощальный взгляд, брошенный назад, уже отстраненный, но еще ничего не забывший. Глядя через плечо, ты видишь пройденный путь целиком — и совершенно иначе видишь каждую деталь: другой масштаб, другая резкость, предельно обостренная потерей и желанием хотя бы что-то сохранить и удержать в памяти, в строке.

…Как страшно одиноктот переход,Когда и стоном не означишь,где ты.И речка Сож,нащупав волны Леты,С рук на рукитебя передает.

«С рук на руки» — это удача. Лета становится материальной, вещественной, осязаемой, в ней есть вода и речки Сож.

…И за эту росинку дождя,Что не хочет наполниться светом,Ты полжизни швырнешь не щадя.Ты потóм пожалеешь об этом…

В этом последнем повороте есть обязательная неокончательность суждения и возможность обжалования любого приговора. Конечно, он же художник! Он же всем должен пожертвовать ради красок, славы, упоительной красоты пейзажа. Конечно, должен. Но Гампер знает, что в этой жертве есть ущербность и восполнение никогда не бывает достаточным. «Ты потом пожалеешь об этом». Есть вещи и поважнее красок.

Ночь минула,а все темно.И жизнь прошла,а не легчает…Рукапривычно свет включает,Как странновсе заведено,Как всеоберегает насОт истины,как от испуга…О, распрямиться быхоть разПружине,заведенной туго!

Но распрямиться-то и нельзя. Распрямиться — это потерять сопротивление бытия, утратить сцепление с миром. Потому и «не легчает». Но вовсе не значит, что не надо хотеть распрямиться, что не надо всеми силами попытаться разогнуть спину! Эта внутренняя пружина и есть та энергия, которая позволяет осуществиться глубине неподвижности. И есть та энергия, которая дает силы устоять на страшном ветру, и снова и снова выстраивать мир, и опрокидывать его последней, прощальной строкой. А в этом падающем мире как устоишь? А ты ведь устоишь…