Малькольм Брэдбери - В Эрмитаж! Страница 68

ОНА: Сегодня я получила его письмо. Слушайте. «Я с сожалением узнал, что ваш Дидро захворал в Голландии. Но наверное, сейчас он уже у ваших ног. Я рад, что нашелся еще один француз, всецело преданный вам. Кое-кто выступал и всегда будет выступать за турка Мустафу, но все же приверженцев святой Екатерины гораздо больше. Наша маленькая церковь постепенно растет и становится вселенской…» Ну, это обычная лесть…

ОН: Прошу вас, дальше.

ОНА: «Я с трудом представляю, как Императрица, ведя войну с огромной империей султана и управляя собственными, еще более огромными владениями, присматривая за всем, отвечая за все, выкраивает время на нескончаемые споры с Дидро, как будто мало ей других забот…»

ОН: Как пишет! Какой слог! Какая гибкость мысли!

ОНА: Разделяю ваше восхищение. «Мне не терпится самому побеседовать с Дени, — пишет он, — чтобы услышать от него то, что он услышал из уст Вашего Величества. Нет, „Величество“ — не то слово. Лучше я скажу „Совершенство“: это точнее выражает ваше превосходство над прочими земными созданиями…» Прошу прощения, дальше сплошная лесть. Видите, с каким умилением и восторгом относится ко мне этот великий человек.

ОН протягивает руку за письмом. ОНА, улыбнувшись, отодвигается от него.

ОН: Но продолжайте, Ваше Совершенство. Там есть что-нибудь про меня?

ОНА: О да. «Прошу вас, замолвите за меня словечко перед Дидро. Ему ведь нетрудно проделать каких-нибудь пятьдесят верст и утешить скучающего старика рассказом о вашей прекрасной столице, о Санкт-Петербурге. А если он все же откажется посетить мое пристанище на берегу Женевского озера, мне останется лишь молить Бога, чтобы могила моя была рядом с вашей, на берегу Ладоги. Вы знаете, я умираю от любви к вам, но боюсь, что теперь российский двор закрыт для меня. Ваше Величество покинули меня ради Дидро, Гримма и прочих фаворитов. Уму непостижимо! Великая Императрица оказалась непостоянной, как кокетливая француженка. Но клянусь, что я останусь предан вам до гробовой доски, и никакая другая государыня…»

ОН: Восьмидесятилетний ревнивец. Великолепно.

ОНА: Если вы когда-нибудь решитесь покинуть Россию, навестите его. И передайте, что дружба с вами не изменила мое отношение к нему. Передайте, что Катрин любит его по-прежнему.

ОН: Увы, от Парижа до Женевы путь неблизкий.

ОНА: Он стареет и боится, что вы займете его место.

ОН: В самом деле? И что это за место?

ОНА: Понятия не имею, какого мсье Вольтер мнения обо мне, но его любовные похождения известны всему миру. Но я напишу, что глупо с его стороны ревновать, тем более что до сих пор вы не давали ему ни малейшего повода…

ОН: И заверьте его, что, находясь в Петербурге, я приложу все усилия, чтобы сделать то, что он страстно желал бы сделать сам.

ОНА: Скажите, вы в самом деле любите мсье Вольтера?

ОН: Я обожаю его, восхищаюсь им. Он гениален, благороден, чрезвычайно современен, очарователен…

ОНА: Почему же он ревнует?

ОН: Ваше Совершенство, порой мне кажется, что весь мир завидует мне. Ежедневно по три часа я наслаждаюсь вашим обществом. Я думаю вместе с вами, мечтаю вместе с вами…

ОНА: Вы льстите мне, как и мсье Вольтер. Лесть, всегда лесть, и ничего больше. Ни от кого не добьешься откровенного мнения, беспристрастного суда, настоящего чувства…

ОН: Как же не льстить даме, за которой стоит вся Российская империя? Главной женщине мира? Конечно, ей наврут с три короба. Скажут, что у нее в России даже шлюхи невинны, любая старая карга — принцесса, а капустные щи съедобны.

ОНА: Ну, щи-то действительно вполне съедобны.

ОН: Но я, прекраснейшая дама, честный человек и говорю одну лишь правду. Да и зачем мне врать? Я встречаюсь с вами каждый день, внимаю вашим проницательным суждениям и восхищаюсь вашим остроумием. Я вижу, что лицо ваше серьезно, а помыслы чисты. Я сижу тут и любуюсь вами. Я нежно касаюсь вашей руки…

ОНА: Чаще ноги, мсье. Значит, вы отрицаете, что льстите мне?

ОН: Я не льщу.

ОНА: Надеюсь, часы вам понравились. Хотя я получила их от мсье Вольтера.

ОН: Очень понравились, и мне особенно приятно обладать вещью, которая раньше принадлежала Вольтеру.

ОНА: Тогда взгляните на них, мсье. Не говорят ли они, что нам пора прощаться?

ОН: Они прибыли из Швейцарии, Ваше Величество, а тамошний диалект очень сложен. По-моему, они предлагают посидеть еще…

ОНА: Нет, друг мой, я жду шведского посла. Приходите вместе с часами в другой раз, и мы послушаем, что они натикают. Вы пришлете мне новый меморандум? Я бы почитала его в постели на сон грядущий.

ОН: Не премину, Ваше Совершенство.

ОН поднимается, целует ей руку.

25 (наши дни)

— Mes amis, спасибо, что так внимательно слушали меня во время нашей небольшой экскурсии. Но я знаю, вы не то что другие, вы не туристами сюда приехали. Вы настоящие пилигримы и пересекли Балтийское море, чтобы проследить путь великого философа, которого у нас в России зовут Дионис Дидро. Конечно, интересы у вас разные, но я не сомневаюсь, что Эрмитаж доставит удовольствие всем. Сразу, как Бу позвонил и попросил моей помощи в организации этой поездки, я поняла, что начинать нужно именно отсюда. И по весомой причине. Вам известно, что в данный момент мы находимся в Малом Эрмитаже. Это лишь небольшая часть огромного Зимнего дворца. А находимся мы здесь потому, что очень давно, зимой тысяча семьсот семьдесят третьего года, когда все эти здания только-только построили, а многих еще вообще не было, наш герой, великий Философ, проходил по залам и коридорам Малою Эрмитажа в личные покои царицы, чтобы поделиться с нею своими великими идеями.

Попробуйте представить, как это было. Но не забывайте, пожалуйста, что все, что вы видите перед собой, — не совсем такое, как тогда. И все же дух Дидро живет в каждом из этих залов, в каждой вещи. В те времена дворец принадлежал царям. И пускали сюда тех, кого велели пустить они. Но сначала посетитель попадал лишь в официальные приемные. В личные покои царей, в их частное жилище допускали отнюдь не всех. Чем ближе вы были ко двору, чем больше вас при дворе ценили и уважали, тем глубже вам дозволялось проникнуть. Теперь же доступ открыт всем и всюду — только не трогайте руками экспонаты, а то сработает сигнализация. В те времена планировка и убранство были иными, дворец был рабочим местом и жилищем царицы. Но однажды, зимним вечером тысяча восемьсот тридцать седьмого года, когда один из самых подлых русских царей, Николай Первый, отправился в оперу, в Эрмитаже начался сильнейший пожар. Огонь полыхал три дня. Вещи все пришлось вынести и свалить прямо в снег на Дворцовой площади. Оконные стекла полопались, люстры попадали, но — ценой человеческих жизней — почти всю обстановку удалось спасти. После пожара дворец перестраивался, планировка, да и все остальное сильно изменились. В тысяча девятьсот семнадцатом году царская семья была уничтожена, а залы Эрмитажа наводнили комиссары и рабочие. Многие коллекции пропали. Словом, все теперь по-другому, но все же, если бы не дружба Императрицы и Философа, вполне вероятно, что ничего бы не было вовсе.

Итак, mes amis, вот одна причина, по которой я привела вас сюда и попросила повнимательней оглядеться кругом. Но есть и вторая. В автобусе я уже говорила вам, что работаю в библиотеке. Библиотекарь — подходящая специальность для любопытных людей с пытливым умом и пылким воображением. Но я начала работать в конце войны, будучи совсем молоденькой девушкой. Для Ленинграда то было ужасное время. Немцы наконец отступили, но город лежал в руинах. Говорят, немцы — цивилизованная нация, но при всем при том они настоящие варвары. Они заняли Летний дворец в Царском Селе, дочиста его обобрали да еще писали на развалинах свои имена — чтобы мы знали, кого ненавидеть. То, что унести было невозможно, они разрушали или поджигали. Каждую ночь город бомбили и обстреливали: бомбили дворцы, Зимний и Таврический, Думу, заводы и жилые кварталы. Если бы Ленинград был взят, его сровняли бы с землей, уничтожили. Когда этот кошмар кончился, мы напоминали подпольных людей Достоевского. Мы жили в подвалах, голодали и боролись за жизнь.

Но, несмотря ни на что, мы прилагали все усилия, чтобы восстановить город в прежнем его виде и, мало того, чтобы реанимировать его культуру. Потому что Ленинград всегда был самым культурным из российских городов, писательским городом, местом, которое сочинители лучше всего знали и чаше всего описывал и. Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой. А потом Белый и Мандельштам, Ахматова и Бродский, Битов — все, все они писали о нашем Петербурге-Ленинграде. Но это не значит, что он вызывал только любовь. Порой он навевал тоску, разбивал надежды, доводил до отчаяния, преследовал, изгонял, морил голодом, оставлял в беспросветной нужде. То был город темных страхов, призрачных мечтаний, смертельного ужаса, странных иллюзий — город-вымысел, город-обман, порождение собственных легенд, книг и мечтаний. В нем сама реальность начинала казаться ирреальной.