Георгий Пряхин - Хазарские сны Страница 68

Оказывается, мысль о Воронине подспудно жила в нем все эти годы, потому что Воронин олицетворял для него нечто не только внешнее, но и внутреннее, относящееся к самому Сергею.

С прежним Ворониным как-то спокойнее жить на белом свете. Сергей и сам как будто бы частично вернулся. К собственному человеческому достоинству.

Было ясно, что возвращение Воронина состоялось благодаря в первую очередь Мусе — вот почему Сергей не мог отказаться от предложенной ему совместной поездки в Волгоград.

С Ворониным, ясное дело, чаем они не ограничились.

Результатом совместного длительного заседания — с глазу на глаз — явилось следующее: банк закупает у издательства пятьдесят тысяч книг. По безналичному. И книги эти издательство рассылает, развозит по обнищавшим библиотекам Северного Кавказа, включая Чечню. «Читающий Кавказ» — возвышенно назвали они эту операцию: первую партию в Буденновск и доставили как раз вместе с Мусой.

Расхаживая с Мусою по Буденновску, оглядывая его то со спины — чтоб камень ненароком не кинули — то в анфас, Сергей и подумал: породисты, однако, эти чертовы чеченцы: разворот плеч, осанка… Рядом с ними и сам невольно выпинаешь грудь колесом. Распрямляешься. Вот Воронин и распрямился — в благодатной тени.

Сказано — сделано.

А спасая духовно Кавказ, не забыли, спасли материально стоявшее на кону издательство, потому что никто прежде в таком количестве книг в издательстве не заказывал.

Как же не ехать?

Глава VI. МАМУРА

На берегу их ждала царская встреча. Наджиб подрулил к дощатому причалу, на котором уже стояла наготове «группа товарищей», принимавшая тепленькими путешественников в горячие гостеприимные объятия.

Мореплаватели сходили, конечно, как после большой морской качки, но в целом вполне уверенно. Морские волки, можно сказать. В должностях, званиях встречавших Сергей толком не разобрался. Здесь явно присутствовал кто-то из местных, региональных лукойловских начальников, остальной народ из егерско-поварского состава. С примесью рыбачьего — как же, быть у водицы и не напиться! Под основательным навесом прямо вдоль берега стояли сколоченные «бригадные» столы и лавки. На столах все уже дымилось и благоухало. Шашлыки трех сортов: осетрина, баранина, свинья. Уха, судя по аромату, трехкратной, архиерейской крепости. Бутылки водки, только что, как белорыбицы, выловленные авоськами из воды, соседствовали с бутылками кумыса.

Некоторые тут же и приземлились. Скамейки, екнув селезенками, приняли их, как нетрезвого и неподъемного Илью Муромца принимал его лопоухий Савраска.

Сергей же попросил проводить его в номер.

— С прибытием на родную землю! — услыхал за спиной молодой девичий возглас, обращенный не к Мусе, в чью сторону адресовалось все в Волгограде, а к вице-губернатору, хотя для него-то как раз земля была сопредельной, астраханской: неужели «Лукойл» добывает уже прямо из-под Волги? С момента причаливанья именно вице-губернатор без каких-либо видимых усилий перенял все вожжи на себя, даже у Наджиба: деньги и власть, они до поры до времени ходят поврозь, а потом вдруг объединяются, совокупляются в одном лице. И сразу все становится по своим местам.

— С прибытием на родную землю, — негромко повторил для Сергея провожатый, и Сергей с недоумением поглядел на него, а потом оглянулся вокруг, увидал голую, вызревшую, как дыня, степь за ниткою пойменных дерев, чертополох в два человеческих роста, на жесткой, колючей вершине которого нежно голубела синеглазо-детская звезда, и подумал: а что, не одним же лукойловским земля — кормилица, мать родная, а не мачеха, особенно такая: степь и верблюжья колючка ничем неотличимы от Никольских. Аж сердце заныло, как глянул в полого простирающуюся — до самой, наверное, Николы — бескрайнюю холмистую даль. С прибытием…

А глянешь на восток, так до самого Китая Никола, и Никола, и Никола. В телячьей шёрстке с лишаями песков…

На высоком и твердом глинистом берегу стоял аккуратный, с иголочки, продолговатый одноэтажный дом. Обсажен молодыми, глянцевитыми, как и сам обитый зеленым сайдингом домик, кустами роз. Кусты, судя по всему, высажены только в этом году, весной, короткие, как маральи рожки, с собственными, чужими здесь, в заварной степи, комьями родного перегноя в промасленных пергаментных облатках (землица эта и будет подороже масла). Охотничье-рыбачий домик, яркий, словно из пазлов сложенный, блещущий на вечереющем солнце, как знамя иных миров, и сам казался высаженным, десантированным извне, а не построенным в этих, чуждых сайдингу, металлочерепице, водопроводу и унитазам диких местах.

Что унитазы? — посреди роз, что зацепились-таки в своих глинистых солдатских окопчиках, щедро орошая их сверху и поощряя их чужеземное самомнение, бил фонтан. Розы купались в мельчайших, миражевидных брызгах его, блистали молоденькой, гаремной кожей своей, головки их томные млели в дорогих разноцветных тюрбанах. Чем не Бахчисарайский фонтан в Астраханской глуши?

Все ухожено, из евроремонта, как из-под целлофана, вынуто. В этом плане дачка как бы состояла в отдаленном родстве с Наджибовой сияющей фелюгой, разница с только что виденным запустением на волжских берегах, с разоренностью неприхотливых прибрежных гнезд — оглушительная.

Сергея проводили во флигель, который им выделили на двоих с Виктором. Две кровати, санузел, шкаф, письменный стол — понятно, народ собирается здесь исключительно справки «наверх» писать. Сергей попросил на несколько минут оставить его одного. Парень удалился. Сергей разделся, постоял под душем. Вода сперва брызнула горячая, разогревшаяся за день в трубах, потом пошла из глубины, не то Волги, не то земли. Сергей прыгал, стонал: сама душа его, голенькая, как свежевылупленное, с телесно-прозрачной еще и младенчески мягкой скорлупой, воскресала, покачиваясь в стропах этого рукотворного степного ливня.

Хмель ушел.

Благополучно и блаженно пережив экзекуцию, Сергей выскользнул из ванной комнаты, отделанной кафелем, как малахитовая шкатулка, и на мгновение задержался в нерешительности перед кроватью: надо бы одеваться, народ ведь сразу, без передыху, встал к станку, к столу то есть, ждут, может, да и аппетит сразу стал просыпаться, как будто и его взбрызнули со сна. Но искушенье чистыми, крахмальными простынями и нежной облачностью подушек все же победило. Пять минут! — выделил себе Сергей и нырнул в крахмальное перистое.

И отрубился, хотя засыпает обычно мучительно, как будто выныривает из пучины жизни в блаженство смерти.

И приснился ему сон.

Сидят они дома на кухне. Собралась почти вся его большая семья. День не сказать, чтобы праздничный — на столе ничего особенного не стоит — но светлый, насквозь проспевший и веселый, какие бывают перед Пасхой. Смеются, чай пьют, перекусывают, друг друга ласково задирают.

И вместе с ними полдничает змея.

Крупная, сухо лоснящаяся, не сказать, чтобы черная — графитовая. Метра полтора длиной и толщиною в мужскую кисть. Она не толстая — она холеная, исполнена неги и довольства: кустодиевская купчиха в пресмыкательном положении. «Гладкая», чуть грубее — «гладючая»: вот простонародная, но очень точная степень этой переливчатой, тугой, саму себя легко и сильно несущей и сама собой горделиво любующейся зрелой полноты.

Полная нога зрелой американки, — мгновенно описал Катаев момент покушения на Кеннеди. Жаклин ведь стояла на возвышении, и когда ее, рухнувшую в первое мгновение заодно с мужем, в сутолоке снимали с лимузина, они, ноги, и мелькнули из-под кружев в лихорадочном кадре.

Змея тоже — как из-под брабантских кружев.

Но она вовсе не пресмыкается! Гоголем, сухой и текучей черной молнией, выгибая бесстыдные женственные загогулины, вьется по столу, как по подиуму, на скорости, но умудряясь никого и ничего не задеть — ни сидящих, оживленно болтая, детей и взрослых, ни приборов на сервированном столе. Ластится, она тут своя, как бывает своей породистая домашняя кошка — пока не погладишь против шерсти. Своя! — сердоликовым безресничным мгновенным взглядом окидывает всех и продолжает с непостижимой грацией и ловкостью сновать, красуясь и опахивая зноем, по столу, по стульям и лавкам, по спинкам их, между людьми и столовыми приборами.

Своя! — поэтому никто и не обращает на нее особого внимания: чем бы дитя ни тешилось. Но Сергей краешком глаза все же зорко следит за нею. Змея, гадюка вовсе не цирковая, не дай Бог что-то покажется ей не по нраву. Взбеленится, как Фома Опискин, глазом моргнуть не успеешь. Приживалка приживалкою, но из тех, у кого смирение — паче гордости. Все хорошо до поры до времени: не подходи к кобыле сзади. Но дети и внуки беспечны — они слишком молоды или малы для таких опасений. Беспечна и жена, передоверившаяся Сергею. И только он внутренне, краешком, настороже. Что ей взбредет в следующую секунду? Сейчас играет, плещется в воздухе, будто в воде, завораживая своей умопомрачительной гибкостью и проворностью, малышей обвивает просторными, как нимбы, сочными оберегами, сатурновыми кольцами. Но видно же, черт подери: себя считает не просто ровней, почти что еще одной дочерью, внучкой ли, а втайне, как и породистая кошка, жрицей, посланницей высших сил. Одно неосторожное движенье, слово или косой взгляд и — взбесится. Змея кусает одним только вспыхнувшим, сухо и страстно, моментальным взором: не уследить и уж тем более не перехватить. Сергей не в состоянии расслабиться окончательно, всецело, без остатка отдаться теченью чудесного дня и семейного застолья.