Иэн Бэнкс - Воронья дорога Страница 69

Мы с мамой начали разбирать папины дневниковые записи. Частью они содержались в карманных блокнотах, частью – в настольных ежедневниках. И пара ранних – в самодельных тетрадях. Папа начал вести дневник в шестнадцать лет. Я предложил маме первой ознакомиться с самыми ранними записями – вдруг там что-нибудь такое, чего мне знать не следует. Впрочем, ничего скандального или просто нескромного не ожидалось, мы уже прочли первые страницы – когда обнаружили в недрах буфета коробку с дневниками. Остальной текст был в том же духе: какими делами следует заняться, что интересного случилось за день, где побывал папа, с кем встретился. Все в рамках приличий.

На самом дне коробки, в яркой жестянке от пятнадцатилетнего подарочного «Лафроайга», я обнаружил дневники Рори – записные книжицы, две страницы на неделю. Видно, папа решил хранить их отдельно от других бумаг.

Я сначала обрадовался, но оказалось, что дядины записи еще скуднее папиных и куда непонятнее. Уйма инициалов, аббревиатур, пропусков длиной в неделю, а то и в месяц – подробная история жизни дяди Рори не складывается. Дневника за тот год, в который он исчез, нет. Я попробовал было разобраться с этими текстами, но там сам черт ногу сломал бы. Например, в день, когда я родился, имелась следующая запись:

К р. мальч 8 ф Прентис?!? М з здрв ок отмч кбк.

Дядя в то время находился в Лондоне. На следующий день его дрожащая рука начертала: «ОТП». И больше ничего. «ТП» и «ОТП» (а иногда «т. п.» и «о. т. п.») часто встречались в связи с имевшими накануне место вечеринками и посиделками в пабах, и у меня зародилось подозрение, что речь идет о тяжелом похмелье и очень тяжелом похмелье. «К» означало «Кеннет», «М» – «Мэри», тут двух мнений быть не могло. «Ок» говорило само за себя, тем более что наличествовала противоположность – «нок» («не о'кей»), да к тому же впервые написанная после новогоднего «48 чс т. п.». Одинокая строчная «з» – это «звонила». И я в самом деле весил по своем рождении восемь фунтов.

Несколько раз попадалось «ВД», как в текстах, уже читанных мною в прошлом году. Но больше – ничего нового.

Итак, в сухом остатке я получил не решение проблемы – скорее очередную тайну. Она поджидала меня в конце последнего дневника, за 1980 год. Вначале стоял загадочный заголовок: «Используй это!» Страница была покрыта заметками, частью сделанными карандашом, частью шариковой ручкой, частью тонким фломастером. И что любопытно: единственно в этом месте дядя не только стирал и вымарывал, но и переправлял. В итоге осталось вот что:

вдл с чер СР тр с П?» (она!) пдхдт ??

Но первоначальная запись была сделана шариковой ручкой, и я, поднеся под нужным углом бумагу к лампе, разглядел под намалеванным черным фломастером «СР» заглавную букву «Ф», а «П» оказалась не чем иным, как подправленной «Л».

Эти сокращения не встречались в других материалах дяди Рори: ни в тех, что относились к «Вороньей дороге», ни в каких-либо других.

Зачем понадобилось вымарывать? И кто эти «Ф» и «Л»? И к чему относится «опа!»? И что там подходит и к чему? Я невольно проклинал дядю Рори за непостоянство. «Ф» в дневниках иногда означало «Фергюс», иногда «Фиона» (она же «Фи»), а иногда «Фелисити» – так звали девушку, с которой Рори познакомился в Лондоне (она же «Фел», «Фл», «Флс»).

Одинокая «Л» в дневниках, вероятно, относилась к Лахлану Уотту, хотя он, упоминавшийся в тех редких случаях, когда возвращался на родину, был преимущественно «ЛУ».

Иногда в Лохгайре, после долгих вечерних корпений над скудными записными книжками, я засыпал прямо за широким столом в папином кабинете, и мне снились знаки и аббревиатуры, буквы и числа, и все это кружилось смерчиком передо мной, будто каракули вдруг превращались в пылинки и взмывали, потревоженные моим чтением.

Одна находка меня поразила. К форзацу дневника за 1979 год порыжевшая скрепка прижимала выцветший от старости бумажный флажок института спасения на водах. Без булавки.

Живущий во мне сентиментальный слюнтяй едва не расплакался.

В Глазго я повадился ходить в церкви. Главным образом ради атмосферы. Для этого больше годились католические, в них я себя чувствовал как в настоящих храмах Божьих. Там всегда происходило что-нибудь религиозное: горели свечи, исповедовались прихожане, пахло благовониями. Я подолгу не засиживался, слушал, но ничего не понимал, смотрел и не видел. Но меня очаровывал и успокаивал сам этот мирок с его приглушенными голосами, с неспешным течением ритуалов. Время от времени ко мне подходил какой-нибудь священник, но я не признавался, что просто зашел побалдеть.

Я много ходил, в джинсах и «мартенсах», в твидовом пальто, что досталось от отца. Дядя Хеймиш слал мне длинные письма с оригинальными трактовками Священного Писания, и я почитывал, когда не спалось. Но больше двух страниц за раз не осиливал.

Частенько я бывал в центральном кинотеатре, а в гостиной поставил телевизор и видеомагнитофон. Купил и мощный кассетник, держал его в основном на кухне и лишь изредка брал с собой на прогулки по квартире – полезно, говорят, иногда тяжести таскать. Я любил подолгу стоять и смотреть на потемневшую от времени картину или гладить пальцем холодную мраморную зверушку, и чтобы стены вокруг тряслись от Pixies , R . E . M ., Goodbye Mr . Mackenzie , The Fall и Faith No More .[102]

* * *

— Он здесь,– сказала Эш, возвратившись с выпивкой. Села.

Я огляделся. И вскоре увидел его. Он оказался чуть пониже и помоложавей, чем выглядел на видеопленке. Разговаривал с парочкой незнакомых мне парней. Оба в серых тренчах, один положил на стойку мягкую шляпу американского киношного фасона – в таких ходят гангстеры, частные детективы и отмороженные журналисты. Я предположил, что они журналисты.

Руперт Пакстон-Марр, иностранный корреспондент. Акула пера, репортер с бульдожьей хваткой, циник с острым, как бритва, умом. Такой в «раздираемой войной» стране как рыба в воле; такой, в лучших традициях британской журналистики, сунет микрофон под нос бедолаги, только что потерявшего семью и кров при взрыве фугаса, и попросит поделиться своими соображениями.

Эш выжидающе смотрела на меня.

– Что ж…– Быстрее забилось сердце, вспотели ладони. Я вынул из кармана спичечные обложки.– Пойду попрошу сказать пару слов телезрителям.

– Хочешь, я? – шевельнулась на стуле Эш. Я отрицательно покачал головой.

– Не знаю, черт… Всю дорогу думал: вот схвачу его за шкирятник и рявкну: отвечай, зачем папе бумажки слал! А теперь… не знаю. Как-то нелепо все…—Оглянувшись на троицу, я рассмеялся.– Тренчи! Надо же!..

Эш тоже глянула на них.

– Вино взяли, не виски,– улыбнулась она.– Значит, решили посидеть. Так что и ты посиди подумай. Время есть.

Я кивнул, перевел дух и глотнул виски. Совету Эш я последовал: раскинул мозгами. И сказал наконец:

– Ладно, может, и правда лучше вдвоем. Ты меня, типа, представишь… Я могу выйти и войти, как будто только что явился… Черт, или лучше напрямик сказать?.. Хрен знает.—Я в досаде закрыл глаза – куда подевалась моя изобретательность?

Эш встала, положила мне на плечо ладонь.

– Сиди. Я скажу ему, что узнала. А ты подойди попозже. Скажи про спичечные книжки. И не показывай, то есть сразу не показывай. Годится такой план?

Я открыл глаза. Опять покачал головой и сказал:

– Ну, не знаю… Не лучше и не хуже…

– Вот именно.– Эш направилась к мужчинам. По пути что-то вынула из волос, тряхнула головой, и длинные соломенные пряди рассыпались по плечам. Длинные – значит, на всю длину пиджака. «Вот молодчина»,– подумал я с улыбкой.

Мужчины осмотрели ее с головы до ног. Руперт сначала глядел рассеянно, а потом, когда она возбужденно говорила и жестикулировала, он сделался озадаченным. Наконец рассмеялся. На красивом загорелом лице появилась улыбка, и взгляд его снова обежал Эш сверху донизу. Выражение лица чуть изменилось, теперь оно мне казалось слегка встревоженным. Он протянул руку – похоже, здоровался. Эш кивнула. Он указал на стойку бара – Эш отрицательно покачала головой, а затем кивнула на меня.

Лицо Руперта Пакстона-Марра повернулось ко мне, и тут же взгляд резко потупился. Через миг Руперт снова посмотрел на Эшли. Она что-то говорила. На его физиономии отразилось недоумение – или это была озабоченность? – и вновь оно сделалось встревоженным, и наконец появилась натренированная бесстрастность. Он кивнул и прислонился спиной к стойке бара. Эшли взглянула на меня, на миг раскрыв глаза шире, и снова повернулась к троице.

Пока я шел, выражение лица Руперта не менялось. Мне пришлось пропустить две парочки, что лавировали между столиками. Когда они перестали закрывать обзор, оказалось, что Руперт уже движется к двери: широко улыбаясь, он то махал рукой, то показывал на часы. И пятился. Когда я подошел, Эш и двое парней в тренчах уже вставали, а Руперт выходил на улицу.