Алексей Макушинский - Макс Страница 69

Сергей Сергеевич был, как сказано, высок, худощав; он говорил медленно, растягивая слова; руки складывая на груди; шевеля пальцами…

— Ну вот: теперь лучше? В таком случае: рассказывайте…

— О чем?

— Как о чем? О себе. Что вы делаете и куда вы снова пропали?..

Пропал… вот именно.

— Нет, нет, лучше вы расскажите.

— А что мне рассказывать? Мне рассказывать нечего. В театре? В театре все, в общем, по-прежнему. Новые спектакли? Нет, никаких.

— Почему?

— Не так просто, знаете ли, поставить новый спектакль… И потом… и потом хочется поставить что-нибудь… совсем неожиданное…

— Например… что же?

— Я сам не знаю, — (вдруг рассмеявшись…). — Я сам не знаю, в том-то и дело. А впрочем… а впрочем, я слышал недавно… от Фридриха… вы с ним видитесь?

— Нет.

— А… с Лизой? — (быстро-быстро, по своему обыкновению, посмотрев, должно быть, на Макса…).

— Нет, тоже нет. Я вообще… мало с кем вижусь в последнее время.

— Ну что же… Да, так вот, Фридрих рассказывал мне недавно об одной… совсем, якобы… неожиданной пьесе… еще, кажется, до конца не дописанной… Макс…

— Что?

— Вы слушаете меня?

— Разумеется. Я… просто… Можно я закурю?..

— Курите, конечно… Сигареты у вас есть?.. Вот вам пепельница…

Он смотрел в окно, конечно, по-прежнему; тень сосны и тень ветки уже почти исчезли там, за окном.

Пропал… да… вот именно.

— Ну а все-таки… вы-то, вы-то, Макс… что вы делаете?..

— Так… ничего.

— То есть как так… ничего? Совсем ничего?

— Нет… вот… Наступает, видите ли, такое, — сказал он — и тут же пожалел, наверное, что он это сказал, — такое… время, когда нам надо остановиться, и посмотреть назад, и все вспомнить…

— Но помилуйте, Макс, — так рано?

— Что значит: рано? — сказал Макс.

— Рано значит: рано, — сказал Сергей Сергеевич. — Ведь вы же еще совсем… совсем молоды. Это мне пристало… оглядываться, а вам бы надо идти, — он улыбнулся, конечно, — вперед, и ставить себе какие-то цели, и к чему-то стремиться… А впрочем, каждый решает сам, и вряд ли вы нуждаетесь в моих советах. Или у вас есть какие-то… особенные причины?

— Мне очень плохо, — сказал Макс.

— Я вижу.

И с этим я вижу что-то решилось; и это я вижу было сказано с такой, для него, Макса, неожиданною интонацией (с такой интонацией сочувствия и вместе с тем нежелания навязывать ему, Максу, это сочувствие…) — что он, Макс…

— Что же, что же?.. — подумал он вдруг. — И что если, вот сейчас, все ему рассказать?..

Он ничего никому не рассказывал; даже со мною, если вообще о чем-нибудь, говорил он только о прошлом, почти только о прошлом, запретном для меня или нет, далеком, очень далеком… лишь теперь понял он, может быть, как, на самом деле, хотелось ему все, кому-нибудь, рассказать.

— Но если все рассказать ему, то… как же, с чего же?..

Он по-прежнему смотрел, конечно, в окно, и совсем-совсем неподвижными, еще более неподвижными, чем на скатерти, перед ним, казались ему, в окне, две чашки, пепельница, остатки сыра, лежавшие на тарелке; и его собственная рука, рядом с пепельницей, казалась ему такой же неподвижной, безмолвной, застывшей; и только тонкий, синий дымок уже почти докуренной им сигареты жил там, в окне, какой-то своей, отраженной, призрачной жизнью…

И посмотрев на Сергея Сергеевича, он увидел, что тот, Сергей Сергеевич, сидит и в свою очередь смотрит на него, Макса: неподвижно, безмолвно… и очень медленно, очень тихо, так тихо, что Сергею Сергеевичу приходилось, прислушиваясь, почти угадывать, быть может, какие-то, им, Максом, почти не сказанные слова, заговорил он о том единственном, о чем он только и мог говорить в эту зиму, о чем он ни с кем в эту зиму не говорил…

— О чем же, о чем же?..

— Да, о чем же, о чем же?.. И если бы удалось понять, по крайней мере, о чем… о чем идет речь. Но я и этого не понимаю… даже этого не понимаю.

— И в конце концов… это… невозможность жизни… вот что это такое… И потому что… с одной стороны…

И уже не глядя на Сергея Сергеевича, не глядя даже в окно, никуда, и говоря по-прежнему очень тихо, но: все быстрей и быстрее, сбиваясь и путаясь, перебивая себя самого, и затем уже почти, быть может, не путаясь, почти не сбиваясь, и лишь повторяя, быть может, какие-то, им, Максом, в его бессонные ночи, наизусть заученные определенья и формулы, и уже почти не думая, быть может, о том, понимает ли его Сергей Сергеевич или не понимает, не зная даже, слушает ли его этот последний, не поднимая глаз и не смея поднять их, но с тем (так думаю я теперь…) — с тем чувством падения куда-то (в какую-то, в нас самих, вдруг раскрывающуюся пустоту…), с каким мы признаемся кому-нибудь в чем-нибудь… тому, кто слушает наши признания, вообще, может быть, непонятном, для нас же единственно-важном… в чем-то таком, следовательно, что, как сами мы вдруг понимаем, должно, хотя бы однажды, быть сказано, хотя бы однажды, но все-таки прозвучать… с этим как бы внутренним разведением рук, с этим: ах, все равно — и вниз головою… он все, действительно, все рассказал Сергею Сергеевичу; и сказал, конечно, что — вот, с одной стороны, случайная жизнь, случайные мысли… и что мы всегда, всегда с кем-нибудь говорим… и с другой стремленье, конечно, к какому-то… превосходному будущему… к обязательно-должному… принуждение, никуда не ведущее… и что все, конечно, не так, все неправильно… и что должен быть, должен быть, конечно, какой-то… выход… из всей этой путаницы… и значит, должно возникнуть что-то иное, все должно измениться… и ничего, наверное, не возникнет, никогда не изменится… и — и так далее, повторяя заученное… и вдруг, разумеется, замолчал, посредине какой-нибудь фразы; и сказал, что — да, вот так… да, вот так… и (так думаю я теперь…) — и это было вовсе не то чувство пустоты и неловкости, которое мы всегда испытываем, признавшись кому-нибудь в чем-нибудь, но это было чувство такой неловкости, что он, Макс, замолчав, еще долго и очень долго не мог поднять глаза на Сергея Сергеевича, и охотней всего убежал бы, наверное, добежал бы до станции, и сел в поезд, и возвратился в Москву, и — что, собственно?..; и вместе с тем чувство такой пустоты, как если бы не только в нем, Максе, но и вне его, и вокруг, и везде, и где бы то ни было, стало вдруг совершенно, стало вдруг осязаемо пусто, и все исчезло, и ничего, нигде больше не было…

И — как вывод из всего им только что сказанного — вновь, может быть, почувствовал он, в себе, в пустоте, то — действительное, значит, отчаяние, которое испытал он, час или два назад, на поляне, у футбольных ворот…

— Вот и все. Все равно…

И совсем странно, конечно же, непонятно откуда, совсем тихо и как будто издалека, звучал здесь, в пустоте и отчаянии, голос Сергея Сергеевича, говорившего, тем временем, что… поскольку он понял Макса… а ему кажется, что он все-таки понял его… да, в общем, что же?.. это пройдет. Это такое… тяжелое время… его нужно просто как-нибудь… пережить, переждать. Это пройдет… все изменится. Вы думаете нет? Изменится… конечно, изменится. И конечно, возникнет что-то… как вы говорите… иное. Ведь мы все время меняемся… особенно в молодости. Вспомните себя самого… год назад, два года назад… Разве вы не изменились с тех пор? Мы все время меняемся. Не отчаивайтесь, не теряйте надежды…

Он закурил, в свою очередь, сигарету; Макс взглянул на него, наконец, снова отвел глаза.

Да, что же, что же сказать? Жизнь вообще… неудовлетворительна, да и чего бы мы стоили, если бы с ней… согласились? Но в конце концов… что спасает нас от отчаяния? Лишь некая… да, лишь некая деятельность. Вы смеетесь?

Макс и не думал смеяться.

Вы смеетесь. Вам это кажется слишком простым, слишком… обыкновенным? Вы правы. И все же лишь некая деятельность спасает нас от отчаяния. Знаете, как бывает? Вот мы ставим, к примеру, спектакль, готовимся, репетируем… и получается то хуже, то лучше… и обязательно, всякий раз, наступает такое мгновение, когда кажется, что ничего не выйдет, ничего не получится… и всем уже все надоело… и все, вообще, плохо… все не так, все разваливается… Но в конечном счете… в конечном счете, все это не имеет никакого значения. И все это потом забывается… навсегда забывается.

— Значит, — сказал Макс (очень тихо по-прежнему… но вдруг, может быть, почти неожиданно для себя самого, в пустоте, улыбнувшись…). — Значит, важен все-таки лишь некий результат жизни, а вовсе не она сама, например?..

— Я этого не говорил. Я не знаю, никто не знает, наверное, что, действительно, важно. И потом… что такое… вообще… жизнь?

— Да, конечно, — сказал Макс (все так же тихо, вновь улыбнувшись…). — Жизнью ведь можно назвать все, что угодно, если угодно все…

— Вот в том-то и дело. Осуществление… задуманного и есть, может быть, в первую очередь… жизнь. Все прочее в известном смысле лишь средство для… осуществленья задуманного. Вы не нуждаетесь в моих советах, я знаю. И все же… как только вы найдете подходящую для себя деятельность…