Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник) Страница 69

Вчера море пахло арбузом, и я в нем, по курсу на нос пирса, на котором – рыбалка с удочками, встретила парочку медуз. Отодвинула от себя рукой сначала одну, потом другую. А ведь это что-то означает – море, пахнущее арбузом, и медузы. Но сегодня ничего не произошло. Утром на море штиль, потом оно пошло зыбью, холмиками. Ветер дул южный и пригнал теплую воду. Спустя какое-то время волна стала смелее. Ветер поменялся на западный. И пошло море гулять.

Вчера на пирсе, когда практически совсем стемнело, обратила внимание на то, что отдыхающие, обступив одного с удочкой, нагнувшись, что-то рассматривали. Решила, что глядят на краба. Подошла поближе. Кто-то странный резко подскочил вверх – краб так не может, – я слегка отпрянула. Пригляделась – вроде рыбка, сама небольшая, с раздутой шаровидной головой, поджатой нижней толстой губой. Владелец «странной» объявил ее морским ершом. Пока на него смотрели, этот «морской», тяжело дыша, подпрыгивал на бетоне, оставляя мокрые следы. Вот оно, перед глазами, литературное сравнение: «как рыба без воды». Ерш сделал еще несколько высоких прыжков в ночное небо, потом улегся на бок и начал хлопать себя по бокам плавниками, как руками. И как будто охает внутренне: «Ох, ох...», как старый человек. «Так ему ж неотложку надо», – просвистела над ухом первая мысль, а следом за ней – робкая вторая: «Может, выкупить его? Спросить, сколько он стоит?..» Но в эту самую секунду, сбив с курса мою робкую мысль, рыбак грубо поддал носком сандалии морского ерша в сторону своей брезентовой сумки – и тот исчез из моей жизни навсегда.

Каждый раз жду: увижу ли дельфинов в море? И ведь много раз видела. И так интересно, как они сметывают подол моря стежками, да только он слишком долог. В Керчи, в археологическом музее, – терракотовая статуэтка «Венера, опирающаяся на дельфина». Что-то изумительное.

Отплываю от каменистого пляжа на биостанции. «Вот дельфин!» Жду, когда выпрыгнет еще раз. Нет, не выпрыгивает. И потом – один... странно, обычно они парой или уже стаей. Нет, не показывается в обозримом пространстве. Пришлось сделать вывод, что то был хорошо выпрыгивающий пловец. Слева впереди по курсу нечто молниеносно выскочило из воды черной дугой. Дельфин?.. Нет, нырок. Черненькая уточка с желтым плоским носиком, через который пропускает воду. «Прошлым летом трое дельфинов заиграли одного мужчину». Что бы это значило? – но так слышала в поселке от людей.

Жаркий день. Дверь в дельфинарий на выход оставлена приоткрытой для проветривания. Два дельфинчика дрейфовали головками вверх в маленьком бассейне. Оба поскрипывали. «Скррепку, скррепку», – просил один, покачиваясь на воде, имея в виду рыбку. «Да, скррепку», – подхватывал второй потише и поскромнее. Оба улыбались, держа ротики открытыми, демонстрируя зубки – ровный ряд маленьких равнобедренных треугольников или острые кончики пилы – сравнение на выбор.

Неожиданно один из них высоко подпрыгнул, сделал сальто назад, подмахнул хвостом воздушный шарик под потолком – номер для послеобеденного представления – и ушел под воду. Вынырнул, показал свой улыбающийся ротик и громко заст учал телеграмму-молнию: «Сррочно скррепку, трретий рраз... сррочно...»

Це, це, це, включаются цикады... це, це, це... мы целуемся. Нам тепло. Когда нам тепло, нам хорошо. Мы це, це, це... Мы целуемся там, где тепло. В Риме мы целуемся вдоль самой древней итальянской дороги – via Appia, в тени роскошных пиний. Мы чувствуем, когда к нам идет тепло. В знойные послеполуденные часы мы целуемся жарче. Мы целовались, целуемся и будем целоваться всегда. Мы совершенно счастливы це, це, це...

Мастерская моря работает без перерыва день и ночь. Морю шьют платья. Задумчивые кефали, камбалы, тунцы сосредоточенно кроят плавниками вечерние платья. После кройки на черновую строчку сметывают подолы быстрые дельфины. На побережье дергают мережку, крахмалят воланы белоснежных воротничков и манжет. Море рядится по настроению то в женские, то в мужские одежды. Пытаясь разглядеть себя в отражении отполированных базальтовых скал, встает на цыпочки. Люди почему-то называют это девятым валом, и не любят, когда море часто глядится на себя в зеркало. А почему? Завидуют его красоте.

Угодить морю трудно. Если на примерке ему что-то не нравится, оно сердится: рвет ажурные оборки в лоскуты. В гневе швыряется пригоршнями агатовых и халцедоновых пуговиц. Бросая разорванные платья на скалы, рокочет и надувает щеки. Клубки спутанных шелковых нитей свисают с острых уступов. Тогда испуганные закройщики молча ложатся на дно и ждут, когда море перестанет сердиться.

На старом кладбище – высокие, пожухлые, высохшие травы, как неухоженные косы: некому подстричь, некому расчесать. Лабиринт дорожек «в никуда» для цапель, которым сподручнее переступать долгими ногами через покосившиеся невысокие оградки. Только на старом кладбище нет лягушек, и цапли сюда не залетают. А люди неловко перепрыгивают с камня на камень, боясь потревожить тех, кто под травами.

ПЕРЕУЛОК СЕРОВА

В первый раз на коктебельские берега нас вывез на машине отец. Мы в тот год, закончив школу, отдыхали в Феодосии у маминой родни. По вечерам в летнем кинотеатре на набережной смотрели цветные, большей частью американские, с гривастой заставкой, «голден-майеровские» фильмы, например с Марио Ланца, в которого я, разумеется, была влюблена без памяти – за голос и глаза.

Коктебель встретил нас синевой обеих стихий, скудной растительностью и пустынным пляжем – галька с песком, – на котором мы по-хозяйски расположились широким пикником.

Переулок Серова, узкий и кривой, от моря вверх к Тепсеню, по которому всегда стекает вода после дождя, в камушках, мелком ссоре, листьях по осени – для меня единственный шлях, лучший, нежели чем все via Appia, липовые аллеи и так далее...

Переулок Серова явно не в честь замечательного русского художника Валентина Серова. Мне хочется думать, что в честь летчика, любимого друга отца, Анатолия, разбившегося при испытании самолета в 1939 году. По этой же причине отец никогда не любил Константина Симонова, что бы тот ни писал, забравшего жену друга.

Еще один день, да какой. Один из самых великолепных рассветов. Пыталась записать словами: «В небе ликовала звезда. В небе сиял голубой бриллиант (это я о Венере стараюсь). Высоко в небе торчала бриллиантовая булавка. Музыку, записанную облаками, подавали конвейером со стороны Кара-Дага. Высоко в небе нестерпимым блеском сверкал голубой бриллиант в не очень много карат. Над целомудренно спящим морем царило: „Мир всем“.

Солнце выпрыгнуло из седловины какой-то там „котломы“, как будто кто-то снизу дал ему щелчка. Маленькие птички с куста, вереща, всей группкой, наверное отрядом (какое может быть самое маленькое подразделение в армии?), шарахнулись в сторону солнца, что меня поразило. И вот оно. В моем фартуке – золотой диск Атона».

Сегодня дождь выливается порциями, как из фартука. Читаю о Пушкине, из двухтомника, вывезенного с книжного развала, в Феодосии. Пушкин шутливо называл Елизавету Воронцову «bellvetril» – оттого, что она любила повторять стихи: «Не белеют ли ветрила, не плывут ли корабли?..» Воронцовы принимали гостей чуть ли не всякий день. В самом деле, 12 декабря у Воронцовых был большой бал, 25 декабря – обед для множества приглашенных, 31 декабря – маскарад, 12 февраля – снова маскарад. Особенно легко чувствовали себя гости в отсутствие графа, который пробыл в Кишиневе с 25 января по 5 февраля. ...В Михайловском, получив письмо из Одессы с такой же печатью, как и на его перстне, Пушкин долго не выходил из своей комнаты.

Отворачиваясь от торговых палаток, ищу старый Коктебель. На Тепсене – пахучая полынь и венерин башмачок – фиолетовый цветик на сухом членистом стебельке, как долгие ножки кузнечика. Вдоль дороги в канавах валяются папиросные окурки каких-то старых солдат. На дальнем пирсе просоленные амфоры, пифосы – продукция древних горшечников – еще позволяют изредка таскать себя из моря за косы – обломанные ручки и горлышки. На главной набережной – «дастарханы» (с тюркского – низкие столы для гостей), желтая шафрановая рожица плова из черной ямы казана, да на надвигающийся дождь моя соседка, натягивая на голову ветровку: «Ну, все, кирдык!»

Новый Коктебель. Доморощенные столики с неустойчивыми ножками. Вместе со столиками покачивается вся египетская премудрость: нефритовые пирамиды, глаза Гора, стеклянные сферы, сфинксы.

По пляжу зигзагами – мужичок в закатанных штанах, взывая к «сердитым» (море холодное, плюс пятнадцать градусов): «Пироги с маками, вишнями, картошками, капустами...»

Море струилось от берега до самого горизонта. Если присмотреться – слева направо, если оглядеть небо – с востока на запад. Ветер, не ветерок, подталкивая в спину синее счастье, спешил к мысу Меганом, огибая торчащие у берега обрезки ржавых труб, раздолбанные остовы бетонных плит. Одинокая калитка, без намека на забор или ограду, громко хлопала при набиравшем силу ветре, как бы приглашая вступить в иное чистое пространство.