Поль Моран - Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь Страница 69

По ночам из-за холода, от которого он страдает с тех пор, как стал спать под открытым небом, он видит страшные сны. Да, вне всякого сомнения это — армия демона Мары, это его чудовища с головами животных, с его распадающимися надвое аллигаторами, с его кобрами, которые надуваются, словно тесто, и превращаются в извергающиеся вулканы, с корнем вырывающие деревья, взметающие в воздух части тел юных дев и головы с белокурыми волосами. Учителю, чтобы восторжествовать над демоном, достаточно было явить дьяволу свой гладкий, подобный Лотосу лик; но Жали — не Учитель, и когда он является, враг насмешничает над ним, а искуситель отнюдь не исчезает.

Он просыпается, весь посинев от холодной росы.

Однажды утром он заметил, что не умеет больше молиться, что он лишь шевелит губами. В особенности ослабло внимание: сквозь бреши в нем свободно проник образ сестры Кента Розмари, водворившийся внутри без всякого зова. Она распростерлась в мыслях Жали, словно на ложе отдохновения, и воспоминание о ней возымело над ним гораздо большую власть, чем она сама в действительности.

И тогда, даже не сказав «прощай», Жали оставил Анжель, навсегда покинув ее дом. Он поднялся наверх в свой скит и занялся внутренним самосозерцанием, следя за своим дыханием и стараясь сделать его как можно более редким. Он стал изматывать себя повторением одних и тех же изречений, последние стали образовывать в его мозгу геометрические орнаменты, которые утончались, превращаясь в дрожащий нитевидный след.

«Двуногое тело нечисто, зловонно, полно заразы; оно сочится изо всех пор».

«Человеческое тело есть пустая оболочка…»

Он снова вернулся к заброшенным было постам и к медитации по системе йогов. Он похудел, кожа у него сделалась лимонного цвета. Ему отовсюду приносили еду: он дал скопиться возле себя целой куче пищи, не притрагиваясь к ней, дабы его стало тошнить от одного ее вида и тем самым отбило аппетит. Однажды его нашли застывшим в полной неподвижности, в одной руке он держал фекалии, в другой — деньги: в продолжение нескольких дней он беспрерывно повторял: «деньги… грязь… деньги… грязь…»

Он добился такого редкого дыхания, что переставал ощущать под пальцами пульс, а на губах выступала кровь. Он хотел очистить свой дух, как очищают спирт. Когда он спускался из Сен-Клу, он не чувствовал под собою ног: ему казалось, что он летит по воздуху, в голове звучало пение… Когда же бестии шести видов осознания — слышимого, видимого, осязаемого, обоняемого, ощущаемого на вкус и представляемого ментальным органом — перестанут, наконец, подползать к нему, стремясь разбудить его чувственность, а затем и желание? Он стал таким, что уже не испытывал ничего: скоро он укротит себя окончательно. Он по желанию мог глубоко погружаться в медитацию, поджидая момента слияния с Абсолютом. Сидя на траве, потеряв всякое ощущение собственного «я», он уже начинал проникать в область высшей свободы…

Вдруг кто-то потянул его за плащ, он очнулся: оказалось, что это Кент и его сестра Розмари.

— Ну и ну! Вы спали? Вот уже пять минут как мы стоим перед вами, а ваши глаза нас не видят.

Это возвращение на землю так внезапно, что Жали чувствует, как у него сдают нервы: он подобен тем мистикам, которые начинают рыдать, когда выходят из состояния экстаза, вновь оказываясь в этой жизни. В глаза снова светит солнце: природа, мягкая, как музыка, автомобили, воспоминания, платья, ветер — все это вновь проникает в его сознание и ощущается им. А также образ той, которая сейчас снизошла к нему с небес, словно голубь, опустившийся на плечо… Неужели принц, научившийся так владеть собой, отправившийся в поход за величайшими завоеваниями, уже так высоко возвысившийся над людьми, остановится после долгих месяцев самоотречения перед таким хрупким препятствием? Неужели презрение к самому себе, смирение, упоение — эти недавно обретенные достижения будут уничтожены?

— Мы искали вас всюду. Посыльные гостиниц, частные детективы, курьеры из American Express[68] рассылались нами во все концы. Шеннон перед своим отъездом в Грецию забегал в вашу Миссию. Какой у вас все-таки адрес?

— Рощи Сен-Клу, близ террасы. Я подымаюсь из города туда каждый вечер.

— Roughing it[69], живете дикарем? Я тоже обожаю кемпинги, — сказал Кент. — В конце концов мы сами нашли вас. Какой необыкновенный случай!

— Ничего случайного не существует, Кент. Ничего — кроме звеньев единой цепочки, порой невидимых.

— О'кей! Великолепно! Но раз уж мы нашли вас, вам придется поехать с нами.

Розмари что-то шепнула на ухо брату.

— Сестра непременно хочет, чтобы вы опять надели ваше желтое одеяние. Она говорит, что в этой старой шинели колониального пехотинца вы не похожи на настоящего святого.

— Довольно, bottle it, you swine[70]!

Жали застенчив по натуре, и эти манеры белых, такие грубые и резкие, сбивают его с толку.

— Я вас обидела, простить себе этого не могу. Объясните мне… Я так хотела бы всему научиться. Я только-только кончила школу, я еще ничего не знаю. К тому же это так ужасно — принадлежать к пресвитерианской семье. Научите меня вашей вере.

— «Не говори о своей вере, иначе потеряешь ее», — процитировал Жали.

— Какой эгоизм!

— Сам Будда назвал свое учение — учением глубинного мерцания: снаружи в нем нет ничего приятного и притягательного. Вы — прямая противоположность тому, чем надо быть, чтобы приблизиться к истине.

— Какая же я в таком случае? — спрашивает Розмари, и глаза ее горят желанием быть разгаданной, желанием устранить все препятствия.

— Вы есть Жажда — жажда жизни, жажда удовольствий, жажда перемен…

— Но уверяю вас, что это не так!

— Ваше лицо уверяет меня, что это так. Вы — та жажда, которая ведет от одного возрождения к другому и мешает избегнуть страдания.

— Я уже не ребенок. И я не дорожу жизнью, — капризно произнесла Розмари.

— Это дети не дорожат жизнью. А вы, — строго добавил Жали, — вы живете потребностью хватать все, что находится вне вас, — сверху, снизу, сбоку, посередине. Между тем, какова бы ни была приманка, знайте, что за ней всегда кроется удочка: именно так демон ловит человеческие существа. Сейчас вы тянетесь ко мне руками, как к вожделенному предмету…

— Насколько больше, монсеньор, мне нравится, когда вы не читаете проповедей. Вы так прекрасны, когда ваши уста сомкнуты…

— Тогда прощайте. Когда-нибудь, когда ваше зрение притупится, когда годы высосут из вас жизненные соки, сморщат ваше лицо, сломят вашу волю, а лампа ваша останется без масла, вы вспомните обо мне и о моей правде.

Жали умолк. Он положил раскрытые ладони на ляжки и закрыл глаза. Затем снова открыл их и встал, не сказав двум американцам больше ни слова. Он сложил плащ вчетверо и ушел обратно на берег Сены, чтобы восседать там на траве.

Жали сердился на своих друзей только потому, что по их милости ему пришлось выйти из своего состояния безмятежного покоя. Если это произойдет с ним еще раз, он накажет себя — будет держать правую руку поднятой весь день и всю ночь. Но насколько более серьезно и менее осознанно то импульсивное состояние, которое временами полностью овладевает им. Ему трудно было выдержать взгляд Розмари и совсем невозможно — обойтись без него. В этом-то и кроется тайная причина его гнева. Ведь у его жен, являвшихся по сути дела рабынями с татуированными лбами, у этих хрупких и невесомых существ, крашеные волосы которых были лишь попыткой искусственного подражания белокурому цвету высшей расы, не было ничего общего с этим высоким и прекрасным арийским архангелом!

Спускались сумерки. Шум затих. Машин становилось все меньше. Рабочие на велосипедах возвращались с работы домой. Проведя конец дня в медитации, Жали встал и бесшумно направился к своему уединенному убежищу. Возле решетчатой калитки Сен-Клу в автомобиле его поджидала Розмари.

— Я знала, что вы пройдете здесь, поднимаясь наверх, — сказала она. — Вот ваше платье. Я купила ткань и сама сшила его.

Жали взял, не поблагодарив.

— Прощайте, мадемуазель.

— Нет, не прощайте. Завтра я вернусь. Мне нужен ваш совет. Любить — это плохо?

— Любить — значит попасть в ярмо радости и страдания.

— А можно спастись от гибели, живя простой жизнью?

— Начните с того, чтобы остерегаться желания, словно это — голова змеи.

— А я ничего и не желаю… кроме одного — всегда быть подле вас, — сказала Розмари. И наклонила свою белокурую головку к рукам Жали.

Там, внизу, лежал Париж, вернее — два Парижа: на переднем плане — город американского типа, с суровыми геометрическими пригородами, с прямолинейным движением; за ним — старый французский город с его живыми фасадами, никому не нужными памятниками, похожий своими мягкими линиями на Карастру, где по одну сторону находилось поселение европейцев, по другую — город туземцев. Принцу в глубине души жалко маленькую Францию: представители латинской расы — это те же восточные люди, только в Европе. Ведь у Франции нет выбора: ей придется либо стать американской, либо сделаться большевистской. Жали берет руки Розмари в свои и не отпускает их, а та стоит, склонив голову.