Поль Гаден - Силоам Страница 69

Вечером он встречался с Ариадной. Ему приходилось ждать еще больше часа после возвращения с прогулки наступления ночи и потом в течение всего ужина, за которым он, немного рассеянно, принимал участие в разговорах соседей. Ему казалось, что Ариадна сможет объяснить ему все то, что не захотело сказать ему дерево, и что все разрешится несколькими ясными ее словами. Но чаще всего ему самому не удавалось заговорить.

— Я был на дороге в Опраз, — сказал он ей однажды с усилием. — Вы ее знаете?..

Она покачала головой.

— Я никогда не уходила за поток… Никогда не могла…

— Почему вы никогда не могли?..

— В этом есть какая-то странность; когда я прихожу на мост, то не могу идти дальше… Как если бы у меня вдруг не стало сил. Я облокачиваюсь на перила и смотрю… Я не могу идти дальше.

Она говорила это негромким, потайным голосом, удивлявшим его. Ему хотелось еще порасспрашивать ее, но он испугался встретить в ней собственную муку; он испугался, что она ответит ему, как всякий раз, когда не хотела отвечать: «Не знаю…» Он подумал о потоке… «Как если бы у меня не стало больше сил», — сказала она. Да, именно так! Именно это он испытал несколькими часами раньше, когда дерево не дало ему уйти…

— Почему вы никогда не уходили дальше потока? — повторил он встревоженно.

Но она словно не слышала. Она продолжала свою мысль:

— В это время бывает так красиво; на каждом утесе маленькая снежная шапочка, а вода прозрачная… Сквозь нее видно дно…

Он улыбнулся. От этих слов у него становилось хорошо на душе. Он подумал, что ошибся: для нее муки не существовало. Она стояла перед ним, в маленьком коридоре, где они встретились, и он смотрел на нее, как смотрел на дерево, когда их согласие показалось ему восстановленным. Мирная и благотворная сила! Одни и те же слова могли быть отнесены и к девушке, и к дереву. У нее тоже, должно быть, был секрет того, как сделать жизнь чудесной. Иначе почему ее жесты, ее походка были тем, чем они были, обладали этой чарующей грацией, словно оберегавшей от злобы? Отчего у нее была эта манера смотреть, открывать книгу, переворачивать страницу, эта манера носить вещи, словно все они были ценными или хрупкими, эта повадка держаться так прямо, опустив руки вдоль тела, словно она постоянно чего-то ждала?.. Но он не решался спросить. К чему стараться разговорить ее, если она из породы молчаливых? Все в ее мире, должно быть, так просто! Как мог он надеяться получить от нее ответ во внятных словах? Однако он все еще хотел его получить. Стоя здесь, рядом с ней, он думал о том, удастся ли ему однажды разговорить ее, или же ей, как дереву, суждено вечно хранить молчание; не была ли она создана для того, чтобы добавить еще одну загадку к предыдущим? Нужно ли было извлекать из ее молчания слово за словом? Нужно ли было вечно с этим молчанием бороться?.. Он вспомнил о той минуте, когда подошел к дереву и коснулся его, и прижался к нему всем телом, только чтобы быть ближе, чтобы лучше понять его, словно ждал от этого прикосновения главного откровения, словно это простое движение было способно изменить мир. Но он еще недостаточно нагляделся на Ариадну, недостаточно любил ее глазами, душой, чтобы заслужить ее всю. Сначала надо было дойти до положенного предела в этой любви. И быть может, тогда однажды, отойдя от нее, вырвавшись из ее объятий, он действительно узнает то, что до сих пор было от него скрыто — неизъяснимую, невидимую вечную тайну, о существовании которой говорило ему все вокруг.

Он шел от девушки к дереву, от дерева к девушке и вскоре понял, насколько глупо и чрезмерно было желать чего-то другого. Каждый раз между их встречами был долгий час сосредоточенности, который надо было провести в одиночестве. Затем — непостижимая вещь — был этот долгий ужин, тянувшийся в шуме и пустословии, а на выходе — шутки Сен-Жельеса, и жалобы г-на Лаблаша, и остроты майора, которому надо было ответить, так как он преследовал вас добродушным взглядом, и не хотелось бы его огорчать. Что делали в этом мире все эти люди, которые, казалось, жили вне себя самих?.. Но как только заканчивался ужин, как только он вновь оставался один, тотчас устанавливалась связь с его предвечерним счастьем, и ему было достаточно посмотреть в окно на сияние гор, светлевших в темноте, чтобы вновь испытать медленный и проникновенный восторг, пережитый им подле дерева.

И вот тогда появлялась Ариадна, с лицом, озаренным такой тонкой улыбкой, словно она была душой того мира, который Симон вопрошал, словно она должна была дать ему ответ, которого он напрасно искал. Но он уже не ждал, чтобы этот ответ принял форму слов. Ее присутствие само по себе было ответом, Ариадна была чудом: только явившись, она затмевала собой весь остальной мир. Оказавшись рядом с ней, Симон уже и не понимал, что же так смущало его несколькими часами раньше; он не мог бы вновь пережить то чувство, что на какое-то время угнетало его на дороге. Все происходило просто; Ариадна приносила ему избавление, она рассеивала все злые чары. Для этого не нужны были слова. Он лишь смотрел на ее улыбку, эту улыбку, едва меняющую очертания ее лица, струившуюся, как свет. Он почти не обращал внимания на место их встречи — на этот узкий, нелепый, случайный коридор, который отделялся от основного коридора, терялся в конце здания, вдали от всякого шума, всякого любопытства, и вел к двери, за которой была железная лестница, спускавшаяся к лугу. Это был один из затерянных уголков, один из ходов, по которым никто не ходил, но без которых дом не имел бы законченного вида. Наверху железной лестницы была сделана небольшая площадка; и Симон с нежностью думал об архитекторе, в фантазии своей не пренебрегшем ничем, даже бесполезным. Коридор был гол, но ему, однако, не удалось укрыться от страсти к украшательству сестры Сен-Гилэр: посреди него, на цементной ножке, украшенной кружевной салфеточкой, стояло странное чахлое растение, на котором цвела лишь красная кокарда и с чьих листьев, наверное, каждое утро тщательно стирали пыль. Стены и двери вокруг растения были прекрасно-обыденными. Помимо растения не на что было бросить взгляд — ни одной вещи, ни одного достойного внимания предмета. Это было место, единственное в своем роде, место, где жила только любовь, место, где даже прощания не оставляли следов…

Симон уже решил, что Ариадна не заговорит никогда. Он пытался больше не мучиться от ее молчания. Разве не достаточно ее присутствия рядом, когда ее жесты, взгляды, походка, сама ее неподвижность говорит о том, чего не выразить словами — о способности подняться выше самого себя и увлечь за собой другого в чистый и обжигающий круг, в обостренную пылкость встречи наедине, в приют высокой неисказимой радости?.. Да, и эта способность Ариадны была такой, что, расставаясь с девушкой, Симон каждый раз ощущал неисчерпаемую глубину, которую он оставлял позади, уходя, как, должно быть, оставил неисчерпанным в небе, после своей утренней прогулки, этот голубой купол, висевший так высоко, так притягательно между ветвями буков, расцвеченных инеем.

Если по воскресеньям, после окончания службы, он шел к часовне по сверкающим тропинкам, на которые легонько давило утро, с едва слышным шумом разлегшись на снегу во всю длину, упершись в него, как будто навсегда, своими сияющими лопатками, тогда, на несколько минут, он мог увидеть Ариадну. Их взгляды успевали только проникнуть друг в друга и расстаться; затем он видел, как она спускается по тропинке направо от часовни, куда он уже не мог последовать за ней. Он довольствовался тем, что следил взглядом за легким покачиванием ее платья и смотрел, как она уходит, окутанная морозом и солнцем, пока она не исчезала, спустившись по склону, за кустами Нанклэра.

Когда все уходили из часовенки, и Симон был уверен, что она совершенно пуста, он иногда садился на место, где сидела Ариадна и где ее волосы, в тени каменной кропильницы, должно быть, блестели, как раньше, когда она была для него только лицом, лишенным тела, и жила лишь этой нежной пылающей копной волос, словно озаряемой внутренним солнцем. Симон долго, прислушиваясь к себе, неподвижно сидел на том месте, где только что была Ариадна; и у него было впечатление, словно он стоит перед зеркалом, в которое она долго смотрелась. Зарывшись лицом в ладони, он смотрел в ту же тьму и в тот же свет, что и она, и то, что он видел, было чем-то, что исходило от них обоих, что таилось в их существах и все же было красивее и возвышеннее их самих. Понемногу его тело соскальзывало со скамьи, на которой он сидел, и он оказывался коленопреклоненным перед тем неизвестным, что было Ариадной и было им, и что одновременно было словно выше их обоих и было способно их пережить. Потом он снова открывал глаза и видел на спинке скамьи свои руки, превратившиеся в языки пламени под горячими красноватыми лучами витражей.

Уже несколько дней объявляли о киносеансе.