Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2012) Страница 69

Я ничего не пишу здесь о лирическом «Спуске...», в котором тоже аккумулированы важные вещи, касающиеся человеческой природы, ибо «Софье Петровне» он все-таки уступает. А вот стихи — особая статья. Не писать их («маленькая, немощная лира») насквозь пропитанная поэзией Лидия Корнеевна Чуковская не могла. Тем, кто не готов их расслышать и полюбить, достаточно узнать, что некоторые строки и образы из этих лирических дневниковых этюдов ушли в стихи Анны Ахматовой (например, «тишина тишину сторожит» — отсюда).

А я, когда речь заходит о поэзии Лидии Чуковской, всегда бережно декламирую наизусть ее посвящение расстрелянному мужу, написанное через десять лет после его казни. Написанное той самой «герценовкой до мозга костей», которая полагала себя неверующей (примечательным образом фонарей на мосту начинается и повесть «Спуск под воду»):

В один прекрасный день я все долги отдам,

Все письма напишу, на все звонки отвечу,

Все дыры зачиню и все работы сдам —

И медленно пойду к тебе навстречу.

Там будет мост — дорога из дорог, —

Цветущая большими фонарями.

И на перилах снег. И кто б подумать мог?

Зима и тишина и звездный хор над нами!

Л и д и я   Ч у к о в с к а я. Избранное. «Былое и думы» Герцена; Декабристы — исследователи Сибири; Н. Н. Миклухо-Маклай; Мои чужие мысли; Статьи.  М., «Время», 2011, 576 стр. («Собрание сочинений Лидии Чуковской»).

А в этот сборник в основном вошли произведения [7] , опубликованные в СССР в ту пору, когда в официальной справке об авторе могло быть написано: «Чуковская Лидия Корнеевна, советский писатель» и т. д. Кстати, она, как и отец, не выносила канцеляристского переноса фамилии вперед имени.

Два нехитрых соображения посетили меня, когда я читал эту исследовательскую и документальную публицистику. Небольшие книжечки 1950-х о декабристах и  Маклае (обе вышли в «специальных» географических издательствах) и емкое «признание в любви» главному произведению Александра Герцена (1966) — феноменально, пугающе актуальны. Конечно, время, в которое все это писалось, наложило свой отсвет, но горячее, выношенное чувство автора к своим героям — перевешивает. Это книги о людях, которые упрямо, ценою собственного благополучия, обретали, искали внутреннюю свободу только для того, чтобы сделать свободнее других.  О тех, кто деятельно любил свое отечество, любил его как живое существо, как отца и мать, кто брал на себя ответственность за его будущее. И ради этого не покладая рук они работали, в какие бы чудовищные условия их ни поставили тот или иной житейский выбор и судьба. Читаешь и думаешь: неужели такие были?

И еще это — забытый критический метод, близкий тому, что годами разрабатывал — на ощупь — ее отец: читая чужое письмо, вглядываясь в формальные подходы и рычаги, в ремесло, — воссоздавать душу другого человека и «душу» его творения.

Как же Л. К. радовалась своим открытиям, например пониманию того, что «Былое и думы» — вне каких-либо жанров, что эта книга сама по себе — жанр! Не зря спустя двадцать лет, говоря об опыте художественного исследования Солженицына, она поставит «Архипелаг ГУЛАГ» рядом с герценовской эпопеей.

Что же до судьбы декабристов, то художественная интонация исторического исследования Л. Ч. далека, скажем так, от эйдельмановской и на первый взгляд может показаться даже скупой, «хроникальной». Но это пока не дойдешь до реконструкции встречи, например, уже совсем больного и опустошенного Николая Бестужева с бурятским юношей Убугуном Сарампиловым в богом забытом Селенгинске. Это как если бы получивший первые ремесленные уроки Пятница неожиданно исчез и появился спустя годы пред светлые очи Робинзона с плодами своего труда в походном мешке: бинокли, подзорная труба, музыкальный ящик. Все сделано своими руками, все «как ты учил».

…Не думаю, что широкий читатель (кроме тех, кто побывал в Забайкалье, в Иркутске, посетил тамошние музеи) сумеет вообразить масштаб сделанного этими «страшно далекими от народа» ссыльными повстанцами. Развитию отечественных наук они отдали свои лучшие годы, трудились анонимно (запрет на имена действовал в любом контексте). В голову закрадывается нелепая и нехорошая мысль: неужели надо было случиться Сенатской площади, чтобы эти таланты так широко и полно раскрылись? А их чудовищные финалы: безумия, самоубийства, смерти от истощения и безнадежности — их куда деть?

Среди множества выписок, пробираясь через Герцена, Толстого, Блока (этих авторов особенно много, некоторые на полторы страницы), отмечая короткое баратынское «дарование есть поручение», я наткнулся на неожиданную для Л. К. цитату из Льва Кассиля.

Она находится в седьмом разделе, озаглавленном «О работе, о сосредоточенности»:

«Его спросили: „Мастер, зачем вы так тщательно обрабатываете фигуру сзади? Ведь она будет стоять в нише, там никто ту сторону не увидит”. — „Бог увидит”, — отвечал Мастер, ибо он постиг законы искусства… понимал их взаимосвязь и знал, что даже скрытая от глаз нерадивость или ложь скажутся где-то погрешностью уже видимой».

Это из документальной повести «Ранний восход» (1953) — о гениальном художнике Коле Дмитриеве, прожившем на свете всего пятнадцать лет.

Г о д   с   р у с с к и м и   п о э т а м и. Православный календарь на 2012 год. Стихотворения, фрагменты из дневников и писем русских поэтов Золотого и Серебряного века. Составитель Дмитрий Шеваров. Минск, Свято-Елисаветинский женский монастырь; М., Издательство Сретенского монастыря, 2011, 384 стр.

Кажется, подобного издания еще не было. Я вспоминаю календари, посвященные новомученикам, житийные, евангельские, исторические, «иконные», «семейные»…

Но строго поэтических — не припомню. Здесь рядом с каждым расчисленным по церковному кругу днем, рядом с поминаемыми и поминаемым — стихи, отрывки из писем и дневников русских поэтов — от Аксакова, Блока и Вяземского до Пушкина, Соловьева и Ходасевича. Всего пятьдесят семь имен. Составитель оговорился, что, желая сохранить авторские даты и цельность временного пространства, границей «Календаря…» стали 1918 — 1920 годы, когда летоисчисление по юлианскому календарю в России было насильственно прервано. Учтено и то, что разница между стилями, составляющая тринадцать дней для дат прошлого и нынешнего веков, — в XIX веке равнялась двенадцати дням, а в XVIII— одиннадцати.

…Итак, составитель отыскал, а в некоторых случаях и установил (в том числе и с помощью разнообразных архивов, книжных собраний и библиотек) авторские даты написания многих литературных текстов и, в соответствии с календарем, по которому живет наша Церковь, расположил их непосредственно в «свои» дни. В небольшой статье «Гармонии таинственная власть», идущей за обращением к читателю иеромонаха Симеона (Томачинского) [8] , Дмитрий Шеваров пишет о боговдохновенных стихах как о своего рода эпиграфе к деланию добра и произносит забытые слова о явлении читательского дара. Он говорит о сегодняшней нехватке настоящей поэзии (словно бы недостатке в человеческом организме какого-то важного витамина).  И тихо надеется, что читатель этого календаря, перекидывая очередной лист, «почувствует, что каждый Божий день — это день стихоТворения».

Вот, 28 мая (15-го по старому стилю): седмица 7-я по Пасхе, день памяти блгв. царевича Димитрия, Угличского и Московского (1591), преподобных и святых разных времен; указаны чтения из Священного Писания, «поста нет».

И рядом — написанное в этот день 1825 года в Михайловском-Арапове послание Пушкина — Козлову («По получении от него „Чернеца”»). В сноске — короткое объяснение, кто таков Иван Иванович Козлов и что-де ослеп он в 1821 году.  «…О милый брат, какие звуки! / В слезах восторга внемлю им: / Небесным пением своим / Он усыпил земные муки. / Тебе он создал новый мир: / Ты в нем и видишь, и летаешь, / И вновь живешь, и обнимаешь / Разбитый юности кумир. // А я, коль стих единый мой / Тебе мгновенье дал отрады, / Я не хочу другой награды — / Недаром темною стезей / Я проходил пустыню мира; / О нет! недаром жизнь и лира / Мне были вверены судьбой!»

Н е л л и  М о р о з о в а. Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника.  XX век. М., «Новый хронограф», 2011, 352 стр. («От первого лица: история России в воспоминаниях, дневниках, письмах»).