Иван Катаев - Ленинградское шоссе Страница 7

— Товарищи, он кулак! — выпалила Зина испуганно.

Извозчик быстро обернулся к ней.

— Вот и барышня! — восторженно крикнул он. — Ай да барышня! Скорая какая, — не в папашу. Так прямо и воткнула: кулак… А ты их видала когда, приятная барышня, кулаков-то? Или по бороде признала? На картинках-то у вас не так пишут, — брюхо толще, бровь погуще. А я, видишь, какой легкий… Эх, милые граждане! — сокрушенно вздохнул он. — Молодое, зеленое… Договорилися мы с вами, залезли в темный ельник. Не годится так-то. Все ж таки мы усопшего родителя вашего поминаем. Правильный человек был покойный Савва Семеныч и вечный трудовик. Уж мы с ним такие завсегда други были, сколько пережито, пересказано. А в тяжелые-то года раза три приезжал ко мне с мешочком, так уж я ему и мучки, и картошки, и пшенца… А на обмен что? Так, нестоящее, — башмачки драненькие или полотенчико какое… Просто от мягкой души выручал вашу семейству… Родня, нельзя же… Вот Анна Евграфовна подтвердит, и Лексей Саввич, как приезжали тогда с фронта на побывку, тоже помнят, заходил я к вам в тот раз на квартиру, еще сала свиного ковригу привез, четыре с половиной фунта…

— Как же, Григорий Тихоныч, помним, — поспешно сказала мать, обрадованная, что трудный разговор сходит на вежливое и давнее. — И всегда с мужем добром вас поминали…

— Погодите, мама, — перебил ее Сережа. — Алеша, ты знаешь этого человека?

Алексей сидел, тяжело развалясь на стуле, ковыряя спичкой в зубах. Он сумрачно покосился на брата и ничего не ответил.

— Ну, тогда вы, мама, скажите. Что это за человек? Он тут действительно какую-то ерунду разводит… И крутится очень подозрительно… Кто он такой? Что у него за хозяйство было?

— Так разве же я знаю, Сереженька? — взволновалась мать. — Ведь я у них в селе не бывала никогда, только что папа рассказывал да тетя Дуня… Ну, жили они всегда зажиточно, хорошо жили. А больше что ж я скажу? И давно это было… Ты уж лучше это оставь, Сереженька… Приехал Григорий Тихоныч, помог нам с похоронами… Как бы мы без него?..

Алексей пошевелился, резко двинул стулом.

— Вы что же, — сказал он тихо и хрипло, — вы и тут, на поминках, колхоз будете устраивать и чистку производить? Может, заодно и у меня документы проверите? Вдруг я вредитель какой или селькора застрелил… А вы тут со мной сидите, водку пьете…

— Алеша, как тебе не стыдно! — крикнула Капитолина. — Тебя же никто не трогает, ты сам все время всех подначиваешь. Тут между нами какой-то чуждый тип оказался, а ты, вместо того чтобы помочь нам…

— Ску-чно, ску-чно! — кокетливо запела Александра, зажав пальцами уши. — Завели какую-то канитель. Сережа, Капка, плюньте! Охота вам…

Тут из-за стола поднялся, покачиваясь, угрюмый столяр. Тщательно, как на медицинском рисунке, открыл рот, обнажив длинные желтые зубы, затем произнес раздельно:

— Объявляю, что я есть свободный атеист-анархист, так что мне все на свете безразлично, кроме истины. Но за истину я стою. А п-поэтому, кому надо, пусть знают. Этот субъект с бородой на самом деле есть бывший эксплуататор и хищный собственник. Хозяйство его в корне раскулачено, а сам он заблаговременно скрылся. И сам мне сообщил, будучи в пьяном состоянии… Для меня это не существенно, и я с ним пью и закусываю как свободная личность. Но истина — да здр-равствует!.. — И сел.

— Вот это да, — сказал Костя Мухин в полной тишине. — Молчал, молчал, да и высказался… — И, наклонившись к Зине, шепнул: — Ты, Зинуша, сходи-ка на крылечко, посмотри номер его пролетки на всякий случай.

Зина вышла.

— Ну, что ж, товарищи… — Костя бодро оглядел всех сидящих за столом, с каждым встретившись глазами. — Я полагаю, нам теперь с папашей хлеб-соль делить неинтересно. Придется тебя, землячок, попросить о выходе.

— Костенька, — взмолилась мать, — да что ты!.. Да разве ж можно… Гостя-то, гостя! Ведь он же гость у нас! Григорий Тихоныч! Господи!..

Извозчик быстро гладил бороду, захватывая ее от горла. Взволнованный, приглушенный говор вскипал над столом. Дуняша что-то горячо шептала на ухо свекрови, Капитолина, прижимая руки к груди, доказывала Александре:

— Но ведь это невозможно же! Пойми, невозможно!..

Та брезгливо отмахивалась:

— Ерунда! Скучно все это…

Сережа убеждал вернувшуюся Зину, что раз номер записан, можно и без милиции. Костя стоял на том же, но Зина наскакивала:

— Это примиренчество!.. Мы должна немедленно!.. Это примиренчество!..

Алексей, подперев щеки кулаками, неподвижно смотрел в тарелку.

Извозчик тяжело встал, придерживаясь за краешек стола, низко поклонился хозяйке, сказал степенно:

— На угощении очень благодарны вам, Анна Евграфовна… И за дерзкий указ зятька вашего не в обиде. Человек он молодой, пылкий, и хотя ученый, да, выходит, недоученый. Видно, насчет уважения к старым людям толковать ему сызмальства было некому. А что детки ваши пьяный поклеп прощелыги-голодранца этого с первого слова приняли — значит, уж у них так ухо повернуто. С них небось тоже спрашивает начальство-то, с кем водишься да кого слушаешься. Только понапрасну беспокоются…

— Хватит! — крикнул Костя. — Ты, борода, болтай да не забалтывайся. Насчет отделения беспокоился? Так мы сейчас тебе его адрес покажем…

— Безобразие! — вскочила Капитолина. — Он тут черт знает что, а мы…

Тогда-то Алексей с размаху стукнул кулаком по столу.

— Вы что тут? — прохрипел он с искаженным мучительной судорогой лицом. — Вы что?! — гаркнул он во весь голос, встал сгорбившись и пробормотал изумленно: — Вы опять тут учить, командовать?..

Все стихло, громко заплакала Эдвардочка. Валька, оторвавшись от книги, раскрытой на коленях, смотрел на брата, испуганно мигая.

— Старик! — загремел Алексей торжественно, качнувшись к извозчику. — Открой им всю правду… Я не позволю, чтоб тебе рот затыкали… Мы с тобой люди простые…

— Кр-рой, Вася, бога нет! — крикнул беспризорник.

Сережа вскочил.

— Ты… с ума сошел, Алексей? — сказал он замедленно. — Ты пьян вдребезину… Брось хулиганить, здесь не пивная.

— Пр-рошу меня не учить! — заорал тот. — Профессор сопливый…

Он громоздко двинулся по направлению к Сереже и рукавом опрокинул свой стакан. Стакан упал со стола и со звоном разбился. Все повставали с места. Извозчик не торопясь отошел в сторону, огляделся и на носках вышел из комнаты.

Восторженная ярость потрясла Алексея. Как, бывало, показывал свою мощь и правоту довоенный Савва, — так и он, подняв обеими руками тарелку, шваркнул ее с размаху об пол. И потянулся за другой. Но Сережина рука твердо схватила его руку выше кисти.

Беспризорник прыгал, хлопая себя по бедрам, свистал, кричал:

— А ну, давай, а ну, давай налетай!..

Ослепнув от злобы, Алексей подался вбок, свободной рукой схватил с комода фарфорового пастушка и занес его над Сережиной головой.

В этот миг, подойдя сзади, его позвала мать.

— Леша, Леша, Леша, — позвала она так тихо и грустно, что Алексей обернулся от неожиданности и медленно опустил пастушка.

— Что ж ты так, Леша? — сказала мать. — Ведь сегодня только отца схоронили.

Она взяла у него статуэтку, поставила на место.

Алексей пошатнулся. Обняв за широкую спину, она повела его за перегородку, усадила на Зинину кровать. Он упал лицом в подушку. Тогда она опустилась на колени и так же, как поступала с охмелевшим Саввой и как поступали в десяти поколениях ее бабки и прабабки, стянула с него тяжелые сапоги, подняла его ноги на постель и прикрыла сына одеялом.

За перегородкой слышно было, как скрежещет Алексей зубами, засыпая.

К трамвайной остановке шли невесело, молча. Только когда повстречали возвращавшегося из города Могучего, Костя Мухин не удержался, вытаращил глаза, присвистнул:

— Ух, и стрекули-ист!..

Могучий на ходу оглянулся, презрительно вздернул плечи.

Прощаясь с провожавшими матерью и Зиной, друг с другом, садились в подходившие вагоны, уезжали.

Был праздничный тихий послеобеденный час, все отдыхало кругом, по сторонам шоссе — фабрики, школы, стройки. Самолеты — и те дремали сегодня на прозеленевших луговинах аэродрома, накувыркавшись вчерашний день в городских небесах; серебристые надкрылья их неподвижно и расплавлено горели под солнцем. Нагромождения длинных казарм, бараков, широкооконных мастерских, горбатых ангаров — вся эта таинственная и отрешенная от будней индустрия воздуха отдохновенно молчала, приоткрывая в просветах между строениями деревенскую голубоватую даль с туманной полоской леса и спицы ходынских радиомачт, прокалывающих облака.

На круглом дворе Петровского замка, охваченном подковой галереи, тоже было безлюдно и мирно; франтоватый, парящий и дерзкий дух военной авиации не спорил с потемневшим кирпичом казаковской тяжеловесной готики, знаменовавшей придавленность отечественных и турецких земель под седалищем кучук-кайнарджийского мира, будто под сырым и дородным корпусом самой императрицы. Но словно бы ниспровергая последние руины коронованного бесславья, сметая следы исторической распри, поблизости в сером стройном бетоне стадиона «Динамо» творилась легкая и торжественная работа.