Джеймс Болдуин - Современная американская повесть Страница 7

И Мэйзи это почувствовала, не понимая, что же это за боль охватила ее, проникла в сердце, и оно словно раздулось в огромный шар, который вот-вот вырвется из груди. Она крепко прижала к себе малыша, чтобы не дать вырваться этому разбухшему сердцу. Отец голый стоял в корыте и поливал водой свое большое, сильное тело. Мертвящий свет лежал и на нем. Мэйзи, глядя на отца, внезапно ощутила острый страх за него и в то же время какую-то новую, непонятную нежность.

— Хорошо бы сейчас поплакать, — шепотом сказала она себе самой, — только слезы вот застряли, не идут. Весь мир плачет, а почему — не знаю. Папу могут схватить привидения. Он сейчас уйдет, а когда вернется, от него будет пахнуть таким сладким, противным, и тогда он побьет маму, и маленький будет плакать. Если бы это было во сне, я бы проснулась и увидела: папа улыбается, мама смеется, я с ребятами играю. Весь мир плачет, ну почему это так? Не знаю. Может, папа знает.

Все было ужасно непонятно, но как задать тот мучительный вопрос, она не знала, хотя вся изболелась от тревоги. «И все же спрошу папу!» Спросить его — значит заставить его признать, что она существует, чувствует, чего-то хочет.

Шагая по немощеной дороге, Холбрук услышал позади легкие шаги и тоненькое: «Пап!»… Он обернулся: Мэйзи.

— Ух, чертенок! — В нем все еще бурлила злость. — Ты зачем убежала из дому? Ступай назад, не то я с тебя шкуру спущу. — Она подошла к нему, сжимаясь от страха.

— Пап, я хочу пойти с тобой. Папа, я хочу знать… из-за чего люди плачут. Почему ты нам больше не рассказываешь о привидениях, а, папа? — Первые слова произнесены. Наступает молчание. — Пап, не гони меня домой!

Джим Холбрук хотел ее обругать, но удержался: уж очень маленькой она казалась на фоне стылого заката. Ее вопросы почему-то больно задели его. Почему вдруг у ребенка такие вопросы? — удивился он. Хотя после работы в забое, где ему приходилось целый день лежать на боку, его спину пронизывали раскаленными иглами острые боли, Джим все же приостановился и взял ее ручонку в свои руки.

— Не надо тебе, мой Глазастенький, забивать себе такими вещами голову, а то она у тебя треснет. Погоди, вырастешь — узнаешь.

— Пап, ты рассказывал, в шахте живут привидения, не белые, а черные, потому их не видно. И еще ты говорил, они охотятся за человеком, а когда поймают, поднимают такой смех, что люди думают — это гудок. Пап, они не будут за тобой охотиться, а, пап? — Вот наконец сказала то, что ее больше всего мучило.

— Как бы не так, — усмехнулся Джим. — Пусть только попробуют. Я как швырну их через плечо! Вот так. — Он поднял Мэйзи на руки и, перебросив через плечо, опустил на землю. — Только надо обязательно через правое плечо, иначе ничего не получится. А потом зажму перекладиной — вот им и крышка, как индюшке в День Благодарения. Что скажешь, дочка? Желаешь прокатиться на папином плече, как на лошадке с тележкой, а я уж тебя угощу леденцом?

На личике Мэйзи появилась улыбка, но сердце не переставала сжимать тоска.

— Пап, а правду говорят, что у хозяина есть белое блестящее корыто, большое-большое, и он что-то там поворачивает, и тогда льется вода? Или это сказки? И правда, что у него сортир в доме? И шелковая материя на полу? — Она замерла, ожидая его ответа.

— Все правда, Глазастенький. И едят у них там на белых скатертях, каждый вечер стелют новую.

— А почему они не живут, как мы? Почему мы не живем, как они, а, пап?

На миг Джим растерялся: что ей ответить?

— И правда, почему? Да потому, что он владелец шахты, вот тебе и весь ответ.

— Но ты бы мог его отколотить, ведь верно, пап? Ты ведь всякого можешь отколотить?

— Конечно. — В доказательство он рассказал ей длинную историю о том, как он дрался с тремя собаками, каждая с лошадь величиной, и победно закончил: — Теперь тебе понятно, что никто не может обидеть твоего папу?

— Пап, а я уже умею жарить бекон, если встану на ящик у плиты; я умею купать маленького, ей-богу. Пап, мама говорит — я получу образование и у меня будут белые руки. Что, это выдумки, пап?

«Забивает ребенку голову всякой дурью, — сердито подумал Джим. — Хотя учительницей могла бы стать». А вслух проговорил:

— Конечно. Пойдешь в школу, будешь читать книжки, выйдешь за… — у него даже свело все внутри при мысли о шахтовладельце, — выйдешь за доктора. И будешь кушать на белой скатерти, — закончил он.

Мэйзи едва поспевала за ним. Ей никак не удавалось задать вопрос, который ее мучил, — просто не было таких слов. Они дошли до улицы — единственной в городке. Отец вошел в лавку компании и купил девочке леденец. Потом направился в кабак, а Мэйзи побежала на террикон, который высился черной громадой в конце улицы. Одна сторона его была озарена огнем, дивные краски которого — красные, синие, желтые и оранжевые — так и полыхали во тьме. «Как будто это дети высовывают язычки, — пробормотала Мэйзи. — А еще так бывает, когда посмотришь на солнце, а потом закроешь глаза. Как будто целый мир — раскрашенная картинка, ах, какие вы красивые, язычки вы мои, Мэйзи Холбрук глядит на вас!» И мало-помалу распиравший ее изнутри комок слез растаял, растворился в удивлении и восторге.

Было сыро и холодно. Мэйзи подрагивала, но дрожь была приятная. Дул северный ветер и обдавал ее лицо угольной пылью. Пыль больно кололась, чем-то напоминая жесткую руку отца, когда он гладил ее, не догадываясь, что ей больно; но это была приятная боль. «Я смотрю на вас, хорошенькие вы мои язычки».

Шон Макэвой вышел из кабака и заметил, как что-то белое движется на черном терриконе. Привидение, испуганно подумал он. В горле стало сухо. Привидение, изгнанное из шахты, да еще белое! Господи! Ветер закружил вокруг него. Над терриконом ему привиделись огненные буквы, пляшущие в дьявольском танце. Остолбенев от страха, он прочитал в их танце, что в шахте будет взрыв. Он почувствовал страшную режущую боль в глазах, как в ту минуту, когда взорвался газ, и ему изуродовало лицо, и рассудок у него помутился. От террикона к нему тянулась длинная тень, как палец, и звезды с неба тоже указывали на него.

— Нет, нет, — простонал он, — не посылайте меня их спасать.

Безумие Шона Макэвоя жило в нем, как ветер, запертый в темнице. Иногда это был ураган, терзавший сумасшедшим свистом мозг, путавший обрывки мыслей, побуждавший делать бессвязные телодвижения. Иногда это был ветер, который воскрешал давнишние события, и Шону мерещились тогда усталые голоса умерших, и он чувствовал даже их прикосновение. А подчас ветер что-то кричал и хохотал, и тогда Шон начинал изрекать странные пророчества. Шахта представлялась ему живым, тысячеруким существом, где привидения свисают с поперечин, грозя человеку местью за то, что он ворвался в их жилище. Однажды ведь уже случилось, что столб пламени опалил и изуродовал его лицо. Рассматривая себя в зеркале, Шон думал, что какое-то живущее в забое привидение присвоило себе теперь его лицо, носит его и посмеивается.

Воет ветер. Шон устремляется на нетвердых ногах к легкому белому видению и застывает в изумлении, увидев маленькую девочку с совсем земными зелеными глазами. «Невинное дитя, чистое душой!» Как раз то, что сейчас нужно. Шахта ждет ребенка, ловит его тысячей рук. Она убивает мужчин из-за того, что ей не дают детей. Шахта хочет детей, как каждая женщина. Мысли Шона мечутся, как яркие пятна света, как бушующее пламя. Он ликует.

— Шон Макэвой тебе потрафит, мадам! — Его смех, ужасный, как хриплое хихиканье иссохшей старухи, глядящей на цветущую юность, прорезает вечернюю тишину. Мэйзи поднимает голову. Шон Макэвой стоит над ней и смеется. Страх сжимает ей сердце. Его лицо — багровая студенистая масса, точно окровавленное сердце, вырванное из груди, — трясется от смеха. Мэйзи хочет бежать, ей страшно, отец бы ее защитил, он большой и сильный, но он далеко!

Она метнулась было в сторону, но Шон схватил ее, прижал к своему горячему, дурно пахнущему телу и не выпускает. Теперь ты, маленькая, не уйдешь от шахты! Крепко, крепко обнимет она хорошенькую девочку! Мэйзи хочет крикнуть, но крик застревает у нее в горле. Вся в испарине, она зажмуривает глаза. А он уже шагнул, держа ее на руках, к стволу шахты и целует ее, прижимаясь к ней студенистым лицом. Сердце Мэйзи падает, падает, но она не теряет сознания. «Пусть мне все это снится! Мама, папа, на помощь! Пусть мне все это спится!» А сама не может выдавить ни слова, ни крика.

И тут вдруг чей-то окрик:

— Что это ты делаешь с ребенком, Макэвой?

Мэйзи по-прежнему нема от испуга. Макэвой дышит ей прямо в лицо, его зловонное дыхание вырывается из дырки в студенистой массе.

— Прочь от меня! Шахта требует ребенка. Если ей не дать ребенка, погибнут шахтеры. Слышишь, не подходи!

— Отпусти ее! — приказывает ночной сторож.

Но Шон Макэвой продолжает шагать к стволу, притиснув к себе тело девочки. Ангелы поют в его мозгу, поют спасенные, благодарные шахтеры.