Амос Оз - Мой Михаэль Страница 7

Тетя Женя начала тоном вежливым, но настойчивым: материальное положение Иехезкиэля, то есть отца Михаэля, не блестяще. Иехезкиэль — мелкий чиновник. Нет нужды объяснять умной девушке, что это значит — мелкий чиновник муниципалитета. Большую часть своей зарплаты он тратит на образование Михаэля. Насколько это нелегко — мне не надо объяснять. И Михаэль не должен прерывать учебу. Она должна объявить об этом самым ясным и решительным образом, не оставляющим места для недоразумений: ни при каких условиях семья не согласится, чтобы Михаэль бросил учебу. Об этом не может быть и речи.

Они, тетушки, переговорили об этом во время поездки в такси. Ради Михаэля они готовы предпринять любые усилия и помочь нам, скажем, суммой приблизительно пятьсот фунтов каждая. И тетя Гита, несомненно, присовокупит свою помощь, хотя ей не удалось приехать сегодня вечером. Нет, не стоит нас благодарить. Наша семья очень семейственная, если можно так выразиться на иврите. Очень. А когда Михаэль станет профессором, он сможет вернуть нам деньги, ха-ха.

Неважно. Главное, что на эти деньги невозможно сегодня обставить дом. Она, тетя Женя, потрясена жуткой дороговизной. Деньги падают в цене со дня на день. Ей хотелось бы спросить: решение пожениться в марте — окончательное? Нельзя ли отложить на время? Тетя Женя позволит себе задать еще один вопрос, абсолютно откровенный, чисто по — семейному: произошло ли нечто такое, что свадьбу откладывать невозможно? Нет? Тогда к чему же эта спешка? Она сама — ей это хочется рассказать — была помолвлена в Ковно в течение шести лет, пока не вышла за первого своего мужа. Шесть лет! Да, она понимает, что нынче другое поколение, и нет помолвок, не может быть шести лет. Но, предположим, год? Нет? Ну-ну. Ведь работая воспитательницей в детском саду, я не смогла, как она полагает, скопить приличную сyмму. Мне надо тратить на жизнь, есть расходы на учебу. Я должна знать, подчеркнула тетя Женя, что финансовые трудности в самом начале совместной жизни могут, к несчастью, ее разрушить. Она говорит об этом на основании собственного жизненного опыта. Она обещает, что придет время, и я услышу от нее потрясающую историю. Как врач она позволяет себе говорить открыто: в течение месяца, двух, полугода секс вытесняет все остальные проблемы. Но что будет дальше? Ведь я — образованная девушка, и она, тетя Женя, просит меня рассуждать здраво. Она слышала, что моя семья живет в каком-то кибуце, не так ли? Это не совсем точно? Покойный отец отписал в своем завещании три тысячи фунтов на день вашей свадьбы? Это хорошая новость. Очень хорошая. Видишь ли, Ханеле, Михаэль позабыл рассказать нам об этом в своем письме. И вообще Михаэль все еще витает в облаках. Гений в науке и младенец в жизни. Итак, решили в марте? Пусть будет март. Старики не должны навязывать свое мнение молодым; у молодых — вся жизнь впереди. Наша жизнь уже позади. Каждое поколение должно совершить собственные ошибки. В добрый, благословенный час. И еще: всегда, всегда, если мне понадобится совет или помощь я должна, нет, я просто обязана обратиться к тете Жене. У нее огромный жизненный опыт, которого нет у большинства обычных женщин. А теперь вернемся-ка в большую комнату. Мазл тов, Иехезкеле! Мазл тов, Миха! Здоровья и счастья!

В кибуце Ноф Гарим, что расположен в Галилее, Иммануэль, мой брат, встречая Михаэля, заключил его в медвежьи объятья, изо всей силы хлопал его по плечу, будто отыскался пропавший брат. Стремительно, за двадцать минут обойдя все, показал Иммануэль гостю кибуц.

— В ПАЛМАХе был? Нет? Ну что ж … Неважно. И другие тоже занимались нужным делом.

Полушутя, полусерьезно Иммануэль предложил нам жить здесь, в кибуце Ноф Гарим. А что? И здесь интеллигентный парень может приносить пользу и быть довольным жизнью. Не только в Иерусалиме. Правда, присмотревшись к Михаэлю, он заметил, что тот — не лев рыкающий. Так сказать, в физическом смысле. Ну и что? Мы здесь не сборная по футболу. Он может работать в птичнике, даже в бухгалтерии. Ринеле, Ринеле, раз-два, выставь на стол бутылку коньяка, которую мы выиграли на балу в Пурим. Поспеши, у нас теперь есть новый зять, нежный и прекрасный. А ты, Ханочка, ты чего молчком да молчком? Девушка собирается замуж, а по лицу можно подумать, что овдовела. Михаэль, парнишка, ну, ты уже знаешь, почему распустили ПАЛМАХ? Брось, не начинай рассуждать и спорить, я только хотел узнать, ты уже слышал этот анекдот? Не слышал? Отстает, отстает ваш Иерусалим. Ну, так слушай …

И наконец мама.

Говоря с Михаэлем, мать расплакалась. На ломаном иврите она рассказала ему о смерти отца, но слова ее тонули в потоке слез. Она просит разрешения измеришь Михаэля. Измерить? Да, измерить. Она хочет связать ему белый свитер. Она приложит все усилия, чтобы закончить его ко дню свадьбы. Есть у него черный костюм? Может, на церемонию он хочет надеть костюм Иосифа, покойного мужа, благословенна его память? Она его распорет и ушьет. Сумеет подогнать. Разница в размерах невелика. Она очень просит. Пусть это выглядит сентиментальным. Она не в состоянии купить ему другой подарок.

И с тяжелым русским акцентом моя мать повторяла снова и снова, будто заклинала его встревоженным сердцем.

— Ханеле — девушка нежная. Очень нежная. Но в ней много боли. Вы должны знать это. И еще … не знаю, как сказать это на иврите … Очень нежная. Вы должны знать это …

VIII

Иосиф, мой покойный отец, не раз говаривал: «Простой человек никогда не сможет выдать совершенную ложь. Само притворство его изобличит. Подобно короткому одеялу: натянет на ноги — голова открыта, подтянет к голове — ноги выглядывают. Человек изобретает хитроумные выдумки, чтобы укрыть истину, не замечая, что тем временем именно эти выдумки обнажают злую правду. Но, с другой стороны, жгучая правда разрушает все, ничего не созидая. Что же остается простым людям? Нам остается помалкивать да поглядывать. Именно это нам и остается: молчать да глядеть».

За десять дней до свадьбы мы сняли двухкомнатную квартиру в квартале Мекор Барух, на северо-западе Иерусалима. В пятидесятые годы там селились, кроме религиозных семей, мелкие чиновники из правительственных учреждений и Еврейского Агентства, оптовые торговцы текстилем, кассиры из кинотеатров или Англо-Палестинского банка. Уже тогда этот квартал приходил в упадок. Иерусалим новой застройки тянулся к югу, к юга — западу. Квартира была темноватой, да и сантехника устаревшей, зато комнаты — с очень высокими потолками, как я любила. Мы между собой порешили, что стены выкрасим в веселые тона, а вазонов с цветами будет у нас много — много. Тогда мы еще не знали, что в Иерусалиме цветы в вазонах склонны к увяданию. Может, потому, что в воде из кранов много ржавчины и химических очистителей.

В свободные часы мы слонялись по городу, делая несбходимые покупки: кое-какую мебель, кое-что из утвари, немногое из одежды. К своему удивлению, я обнаружила, что Михаэль умеет торговаться, не роняя своего достоинства. Я никогда не видела, чтобы он сердился. Я им гордилась. Моя лучшая подруга, которая недавно вышла замуж за молодого экономиста, уже известного как восходящая звезда, так отозвалась о Михаэле:

— Парень разумный и скромный. Может, и не блестящ, но надежен.

Друзья моих родителей, семья иерусалимских старожилов, сказали мне:

— Он производит хорошее впечатление.

Мы ходили, взявшись за руки. По лицам знакомых пыталась прочитать их внутренний приговор Михаэлю. Михаэль говорил мало. Вглядывался во все настороженно. Был любезен и сдержан в присутствии посторонних. Люди говорили:

— Геология? Удивительно. Кажется, что он студент-гуманитарий.

По вечерам я приходила в комнату Михаэля, которую он снимал в Мусраре. Там мы складывали все наши покупки. Большую часть вечера я занималась вышиванием цветов на наволочках. На новой одежде я вышила наше имя: «Гонен». Михаэлю нравилась вышивка. Мне нравилось вышивать. Я, бывало, сидела в кресле, купленном для балкона в нашей квартире. Михаэль за своим столом, погруженный в подготовку семинарской работы по геоморфологии. Ему очень хотелось закончить работу и сдать ее до дня нашей свадьбы. Он дал себе слово. В свете настольной лампы я видела его худое, смуглое, удлиненное лицо, коротко стриженные волосы. Временами он казался мне учеником религиозного интерната или одним из мальчиков сиротского дома Дискина. В детстве я видела, как вели их на вокзал по нашей улице. Все они были очень коротко пострижены, шли парами, взявшись за руки, послушные и грустные. В этом послушании чувствовалось некое укрощенное бунтарство. Он снова выбрился весьма небрежно. Под подбородком проглядывали черные щетинки. Неужели потерял свою новую бритву? Нет, он признался, что солгал мне в наш второй вечер. Он не покупал новой бритвы. Ради меня он выбрился тогда с особой Тщательностью. Почему он сказал неправду? Потому, что стеснялся. Почему же он снова бреется раз в два дня? Потому, что теперь он не стесняется меня. Как он ненавидит бриться! Если бы он был художником, а не геологом, то, может, отпустил бы бороду. Я, представив себе это, громко рассмеялась.