Аксель Сандемусе - Былое — это сон Страница 7

То, что нам бы следовало написать о себе, сказал Гюннер, мы не можем или не смеем писать. Все, без исключения, не можем или не смеем. Это слишком рискованно. Только ничтожество, не рискуя, может написать о себе все, — только ничтожество, и непременно окажется, что это мы уже читали раньше. Поэтому в том, что мы называем литературой, много совершенно ненужного. Литература подает старую, всем известную ложь под новым соусом и с новой приправой. И это повторяется периодично, так же, как луна вращается вокруг земли. Писатель, который попытается добавить в это блюдо хотя бы миллиграмм правды, будет награжден дурной славой и тем самым совершенно обезврежен. Когда одно литературное течение уступает место другому, значит, оно изжило себя. Романтизм, натурализм, символизм — все это лишь бегство писателя в слова о безвредных вещах, потому что ему не разрешается говорить правду. Искусство должно быть прекрасно, сказал кто-то, ну что ж, пусть говорят, что хотят, ведь они ничего не понимают. Социальное искусство — это последнее бегство, оно вызывает известную симпатию, но только оно более неврастенично, чем все остальные. Художнику надлежит быть своим собственным историком и, таким образом, историком своего времени. А сиюминутные банальности, — господи, да нам ничего не стоит найти их, развернув старые номера «Афтенпостен». Со времен Гутенберга искусство слова стремительно деградирует, поскольку писатель пишет, ни на секунду не забывая о публике. И дальше всех углубились в эту литературную пустыню профессиональные беллетристы, которые получают готовые рецепты в редакциях еженедельных журналов. Нам бы следовало обратить взгляд на средневековье, не назад, а просто к нему, ибо духовные миры равны между собой.

Помню одну старую цитату, которую Гюннер вычитал у какого-то римлянина: «Что я такого сказал или сделал, что должен прозябать среди плохих поэтов?»

Я сумел записать это и еще многое другое из сказанного Гюннером почти дословно, потому что мы беседовали об этом раз двадцать.

Гюннер читал гораздо больше меня, ведь он был намного свободнее. Тщеславия у него не было, ни в социальном смысле, ни в материальном. Он мог читать целыми днями, хотя дома не было ни крошки хлеба и гонораров в ближайшем будущем не предвиделось. Больше всего меня восхищало и пугало в этом человеке то, что он не испытывал ни малейшего страха перед отсутствием денег. В этом они с Сусанной были очень похожи друг на друга. Если б я вел подобную жизнь, я бы сразу угодил в психиатрическую клинику. Я отношусь к деньгам примерно как кондуктор трамвая или пожарник. Не будь у меня твердой почвы под ногами, я наверняка бы погиб.

Я знаю, самое главное в этих записях то, что когда-нибудь я смогу прочесть между строк. Гюннер совершенно прав. А то, о чем я сейчас думаю и что послужило причиной написания моей книги, войдет в нее лишь в виде язвительных замечаний. Однажды мне попалась небольшая книжка — «Выдержки из мировой истории». Вот и моя книга будет вроде этого. Буду доставать ее по вечерам и, наслаждаясь одиночеством, читать не спеша и вспоминать то, о чем в ней не написано. Меня не назовешь правдолюбивым проповедником, который готов выскочить из дому в одной рубашке и напугать весь город своими постулатами. Я заработал свое состояние на людях, принимая их такими, каковы они есть. Пусть моя жизнь и не удалась, но вряд ли я мог стать пророком отчаяния. Не удалась? Может, такое чувство появляется оттого, что годы-то уходят. Мои пятьдесят два года уже прошли; правда, у меня есть состояние, и в некоторых областях я осведомлен настолько, что без труда могу следить за новейшими достижениями науки. Четыре часа в день я занят на фабрике, потом читаю и размышляю уже до самого сна. Мне нравится одиночество, и я буду верен этой прихоти до последнего вздоха. Нет ничего лучше, чем вечерами бродить одному по собственному дому или читать, сидя в любимом кресле у камина.

Мои наследники напрасно станут искать в этих записках чего-нибудь страшного, жуткого или зловещего. Прочитав мою книгу, они смогут спокойно заснуть. Несколько дней назад я нашел у Антуана де Сент-Экзюпери несколько строчек, которые поразили меня своей непреложностью и которые я мог бы использовать в спорах с Гюннером: «Если человек не испугался, то лишь потому, что страх он обычно испытывает потом, когда мысленно переживает случившееся. Страх живет лишь в нашем воображении».

Самый сильный страх, даже ужас, мы испытываем во сне, вдали от реальных событий. И когда в Осло я прятался в подъезде от хлеставшего по улице огненного града, я спокойно закурил сигару, а слово «страшно» всплыло только вечером. Обычный душевный процесс, называемый героизмом, на самом деле не что иное, как замедленный ход мысли.

Я сижу и смотрю на свои записи. Мне хочется двинуться дальше, но память упорно возвращает меня к Гюннеру и Сусанне. Когда я начну писать о них, я буду следовать литературным наставлениям Гюннера. Писателю приходит в голову гениальная идея, презрительно сказал Гюннер, под этой гениальной идеей он подразумевает интригу, которую по своему невежеству считает новой, хотя она в совершенном виде есть уже в Первой Книге Моисея. Это все литературщина. Такой писатель черпает свои художественные понятия у Уоллеса[7]. С этой своей гениальной идеей он пускается в путь, но постепенно, когда он разработается, у него в голове появляются настоящие мысли. Однако он их игнорирует, поскольку они несовместимы с его первоначальной гениальной идеей, а он цепляется за нее, потому что хочет, чтобы к осени вышел его очередной шедевр. В общем-то, он поступает правильно, ибо большего и не стоит, к тому же у него есть жена, с которой он должен считаться.

Вот и я тоже ношусь со своей гениальной идеей и как мистер Дик из «Давида Копперфильда» все еще жду, когда же появится голова Карла I. Мне хотелось бы пригласить сюда Сусанну. Я знаю, что никогда не сделаю этого, но тешусь приятной мечтой. Теперь Сусанна вряд ли сможет покинуть Норвегию легальным путем, хотя, конечно, все можно устроить. Однако я этого не сделаю. Не хочу, чтобы трогали мои круги[8]. Гораздо приятнее мечтать о женщине, которая от тебя далеко.

Что же в ней так захватило меня, пожилого человека, уже тяжеловатого на подъем? С моей стороны было бы кокетством объяснять все только духовной близостью. Я вижу ее большой красивый рот, иронический взгляд и характерное движение головой, которым она откидывает упавшие на глаза волосы. Я люблю ее без каких-либо смягчающих обстоятельств. Не мне одному она казалась молоденькой девушкой. Ее присутствие всегда волновало мужчин. Гюннер вообще не верил в любовь без физической близости, он рассказывал про своего покойного отца, который однажды впал в буйство, когда умерла его любовница. А внешность женщины, добавил он, не имеет никакого значения.

Наверное, так говорить опасно, но, очевидно, он выражал мнение многих, которые были более осторожны.

Не знаю, была ли Сусанна похожа на Агнес. Может, и была, но ведь случайное сходство еще ничего не значит. Лишь много времени спустя после первой встречи с Сусанной я вдруг однажды ночью понял, чем она меня захватила. В ту ночь я долго не мог уснуть. Ты, наверно, знаешь, иногда на грани сна у человека возникают галлюцинации. Я услышал сдавленный смех и вскочил: это был смех Агнес!

Я сидел на постели, уставившись в пространство. В последний раз я слышал этот смех тридцать лет назад, и вот опять.

И вдруг я вспомнил, что слышал этот смех совсем недавно. Так смеялась Сусанна, это было в кафе «Уголок», где я и увидел ее в первый раз, — она зашла туда за Гюннером и Гюллан, которые ждали ее там.

Ты прочтешь эти строчки не раньше, чем станешь взрослым мужчиной. А может быть, никогда. Я услыхал смех Агнес — в ту ночь мне было уже не до сна.

Неизвестно, отчего вдруг разгорается в нас любовный пожар. Сам, наверное, знаешь. Пожар может разгореться от чего угодно, — другой останется равнодушным, а вот ты распалишься так, что уже ничего не сможешь с собой поделать.

В ту ночь я понял, что хочу Сусанну, хочу во что бы то ни стало. И я знал, что никакие препятствия не остановят меня.

Мы порой рассуждаем, почему влюбились в ту или иную женщину. Это праздные рассуждения, но я-то знаю, почему мне понадобилась именно Сусанна. Мне было безразлично, кто она, как выглядит и сколько ей лет. Она через много лет вернула мне смех Агнес, — так ветер вдруг донесет до тебя какой-нибудь запах, и ты остановишься, охваченный желанием удержать его. С той ночи меня стали преследовать эротические фантазии, связанные с Сусанной; прежде я легко справлялся с такими вещами, но тут оказался бессилен. Я был как животное, которое, подчиняясь инстинкту, идет навстречу своей суженой, идет напролом, вопреки собственной воле и невзирая ни на какие препятствия, движимый какой-то магнетической силой. Агнес вернулась ко мне.