Элис Манро - Мишка косолапый гору перелез Страница 7

Для диагноза информации недостаточно.

Лестницу он нашел, но двери наверху все заперты, а ключи только у персонала. В лифт тоже не зайдешь, если кто-нибудь на сестринском посту не нажмет кнопку, чтобы открылись двери.

Что они там делают, когда совсем свихнулись?

— Одни просто сидят, — сказала Кристи. — Другие сидят и плачут. Третьи орут так, что дом как бы не рухнул. Бросьте, зачем это вам?

А иногда они опять приходят в себя.

— Заходишь к такому в комнату каждый день в течение года, и он тебя в упор не узнает. А потом в один прекрасный день: «О, привет, а домой меня когда выпишут?» Вдруг, ни с того ни с сего, он снова абсолютно нормальный.

Но ненадолго.

— Думаешь, ух, здорово, выздоровел. А потом он опять туда же. — Она щелкнула пальцами. — Вот прямо так.

В городе, где он когда-то работал, был книжный магазин, в который они с Фионой заходили раз или два в год. Покупать он ничего не собирался, но кое-какой давно заготовленный список книг у него был, и он взял две-три книги из списка, а потом купил еще одну, которую заметил случайно. Про Исландию. То была книга акварелей девятнадцатого века, написанных в Исландии какой-то путешественницей.

Говорить на языке матери Фиона так и не научилась и не выказывала большого почтения к сказаниям, этим языком хранимым, — тем сказаниям, понимать которые Грант обучал студентов и научные работы о которых писал и прежде и пишет теперь. Посвятил им, можно сказать, всю жизнь. Она же называла их героев «старикашкой Ньялом» и «старикашкой Снорри»[6]. Но к самой стране последние несколько лет стала проявлять некоторый интерес, начала заглядывать в путеводители. Прочитала о поездках Уильяма Морриса и У. X. Одена[7]. Но чтобы самой туда поехать — это нет. Говорила, что там чересчур несносная погода. А кроме того, по ее мнению, у каждого должно быть такое заветное место, о котором думаешь, много о нем знаешь и, быть может, стремишься туда душой… Но спешить с реальной поездкой совершенно не обязательно.

На курсе Гранта, когда он получил место преподавателя англосаксонской и древнескандинавской литературы, состав студентов вначале был вполне обыкновенным. Однако через несколько лет он заметил перемены. В учебные заведения стали возвращаться замужние женщины. Не с тем, чтобы повысить квалификацию и продвинуться по работе или на какую-либо работу устроиться, а просто так — просто они хотели получить возможность думать о чем-то более интересном и возвышенном, нежели домашнее хозяйство и незамысловатые хобби. Обогатить свою жизнь. Возможно, именно поэтому как-то так естественно получилось, что мужчины, которые их обучают, сами сделались частью их обогащения и стали этим женщинам казаться загадочнее и желаннее, чем те, кого они продолжали кормить обедами и с кем спали.

Обычно такие студентки выбирали себе специализацию по психологии, по истории культуры или по английской литературе. Иногда записывались на археологию или лингвистику, но, столкнувшись с первыми трудностями, бросали. Те же, кто записывался на курс Гранта, либо сами имели скандинавские корни, как Фиона, либо поднахватались скандинавской мифологии, наслушавшись опер Вагнера или начитавшись исторических романов. А несколько было таких, которые думали, будто он преподает кельтский язык: все кельтское для них обладало мистической притягательностью.

С абитуриентками из «кельтанутых» он разговаривал довольно резко — благо, сидеть по эту сторону преподавательского стола совсем не то, что стоять по ту.

— Хотите выучить красивый язык, идите и учите испанский. Хотя бы сможете им воспользоваться, съездив в Мексику.

Одни внимали предостережению и испарялись. Другим же в его суровом тоне слышался личный вызов. Эти начинали упорно трудиться, привнося в его кабинет, в его размеренную, вполне самодостаточную жизнь неожиданное смятение, вызываемое роскошью их женского расцвета, их зрелой податливостью, трепетной жаждой похвалы.

Он обратил внимание на женщину по имени Джеки Адамс. Она была полной противоположностью Фионе: пухленькая коротышка, темноглазая, экспансивная. И абсолютно чуждая иронии. Их роман продлился год, пока куда-то не перевели ее мужа. Когда, сидя в ее машине, они прощались, Джеки била безудержная дрожь, будто от переохлаждения. Потом она написала ему несколько писем, но их тон показался ему нервным и вычурным, и он никак не мог решить, что ей ответить. Так, в раздумьях, срок, подходящий для ответа, прошел, а он тем временем неожиданно оказался чудесным образом влюблен в девушку, которая по возрасту годилась Джеки в дочери.

Дело в том, что, пока он был плотно занят своей Джеки, произошла еще одна, совсем уже потрясающая перемена. В его кабинет стали являться длинноволосые юные девы в сандалиях на босу ногу и чуть ли не в открытую предлагать секс. Поиски осторожного подхода, завуалированные намеки на глубокое чувство, то есть все то, что требовалось с Джеки, с этими можно было пустить побоку, просто выкинуть в окошко. Его завертел какой-то смерч, вобравший в себя уже многих; желание воплощалось в действие с такой быстротой, что он даже засомневался: уж не упускает ли чего? А что до сожалений, то у кого на них есть время? Некоторые, как он слышал, заводили интрижки даже с несколькими одновременно, кидались во все тяжкие, рисковали. Вокруг забушевали жестокие скандалы, переходящие в драмы самого высокого градуса, но ему почему-то казалось, что лучше пускай уж так, чем никак. Не заставили себя ждать и репрессии — уволили одного, другого… Однако уволенные всего лишь пошли преподавать в университеты поменьше — там и с терпимостью попроще — или в «открытые учебные центры», а многие из брошенных жен, оправившись от шока, тут же переняли у соблазнительниц их мужей как стиль одежды, так и сексуальную беспечность. Вечеринки в кругу коллег, когда-то столь предсказуемые, превратились в минное поле. Все это приняло масштаб эпидемии, вроде знаменитой «испанки». Только на этот раз люди сами гонялись за вирусом, и мало кто в возрасте от шестнадцати до шестидесяти не стремился тоже заразиться.

Впрочем, Фиона была как раз из тех, кто не спешил заражаться. У нее в это время умирала мать, и опыт работы в больнице привел Фиону от рутинного перекладывания бумажек в регистратуре к новому полю деятельности. Да Грант и сам не кидался головой в омут — во всяком случае, по сравнению с некоторыми коллегами. Так близко, как Джеки, он к себе не подпускал ни одну женщину, никогда. А чувствовал он тогда главным образом гигантский скачок благополучия. И даже склонность к полноте, которая водилась за ним с двенадцати лет, вдруг куда-то исчезла. По лестницам бегал через две ступеньки! Как никогда радовался открывающемуся из кабинетного окна виду на сосны, рваные облака и февральский закат, задуваемый ветром; его до слез трогали старинные лампы, чарующими световыми призраками пробивающиеся сквозь портьеры гостиной у соседей, и выкрики детей, ни за что не желающих покидать гору в сумеречном парке, где они катались на санках. Но вот уже апрель, а там и лето, он возится с цветами, учит их названия по-исландски. С таким репетитором, как собственная теща — правда, уже почти лишившаяся голоса (ее-то недуг посерьезнее: рак горла), — он так поднаторел в произношении, что набрался храбрости и прочел студентам вслух, а потом перевел им величавую, хотя и весьма жестокого содержания «Хофьолаусн-драпа» (оду «Выкуп головы»), поднесенную в качестве подарка королю Эйрику Кровавой Секире скальдом, которого король приговорил к смерти[8]. (Однако потом тот же король помиловал и отпустил его — так покорила жестокого конунга сила поэзии.) Все дружно Гранту аплодировали, даже сердитые «вьетнамские писники[9]», которых на курсе тоже было достаточно; надо же, простили ему добродушно-насмешливое предложение переждать страшноватую драпу в коридоре.

В тот день (или это было на следующий?) в автомобиле по дороге домой он вдруг заметил, что повторяет про себя одно и то же: преуспел в премудрости и возрасте и в любви у Бога и человеков[10].

Устыдясь кощунства, он тогда почувствовал суеверный холодок под ложечкой. Ну да, есть немного. Но он же не говорит этого вслух, а так-то — что тут плохого?

В очередной раз отправляясь в «Лугозеро», он взял с собой недавно купленную книгу. Было это в среду. Пошел искать Фиону у карточного стола, но не нашел.

Вдруг его окликнула какая-то старушенция:

— Здесь ее нет. Она заболела. — В голосе старухи явственно чувствовалось, как ее радует собственная значимость; очень собой довольна: она его узнала, а он про нее ничего не знает. Возможно, она довольна еще и тем, как хорошо осведомлена о Фионе, о ее здешней жизни; наверное, уверена, что знает больше него.