Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы Страница 7

— Про шар голубой!

— Глобус крутится-вертится, словно шар голубой? — невероятно! Кошин готов был уже рассмеяться.

— И не знаем, где встретиться, нам придется с тобой? — Кошин разевал рот, губы сводило от близкого приступа хохота.

— Вы угадали Генкину песню про шарик? И решили доказать, что угадали? Вы ловите мысли-волны? — Кошина раздирал хохот. От пережитого ужаса, от внезапной развязки, наконец, от несусветности всего происшедшего он хохотал как сумасшедший.

Что-то мешало выхохотаться до конца. Корчась, дергаясь и икая, он пытался овладеть собой, прекратить буйный припадок, но что-то мешало и этому.

— Руку отдайте, — просипел в промежутке.

— Мысли ловить пока не могу, — важно изрек косматый вожак. Но руку «отдал». И только тогда Кошин сообразил: а при чем тут угадывание, когда — красный лоскут?

— Замерз я. Брюки верните, — сказал Кошин, дрожа. Голова была легкой, пустой. Зубы лязгали.

— Трусишки сыми. Выжми.

Сзади накинули мохнатое полотенце. Теплое и шершавое. Не оборачиваясь, сбросил трусы. У губ внезапно возник стакан: «Выпей!»

Кошин вытянул водку на едином дыхании, выдохнул: уф-ф! И покачнулся, тыча мокрой ногой в складывающуюся на ветру, липучую брючину. Его поддержали. Хорошо поддержали: крепко и вовремя. Кошин вгляделся: Тиша был мокрый, но не дрожал. И поддерживал бережно. От этого повеяло вдруг таким дыханием мужской солидарности, дружбы, единства, что Кошин растрогался. И в желудке разгорался огонь.

— Жизнь этому отдана, понимать надо, — сказал мокрый Тиша, наливая по новой.

Пальцы подрагивали, шнурки трудно завязывались, но по сосудам уже струилось тепло. Выдохнул вновь: уф-ф!

— Закуси!

Он полез в консервную банку. Копнул пальцами в жидком масле, выудил мелкую безголовую шпротинку — надо же, где только достали?

Теперь стояли втроем, как друзья.

— Не обижайсь на купание, — пробасил великан. — Иначе тебя б не пронять. Не поверил бы, не стал вглядываться. Я и сам в первый раз ошалел, когда узрел красное. Мысль понял? Степанов! — протянул чудовищную свою, негнущуюся ладонь.

— Кошин я, Кошин, из общества распространения знаний! — ах, как славно в сухой, теплой одежде, когда изнутри греет, а рядом — ребята, п-с-ст, отличные мужики!

— Нет, все. Больше нельзя! Лекция!

— А ты начхай, милый, — просипел Тиша. — Ну что ты скажешь им о Вселенной? Вот Степанов, он мог бы, да!

— П-с-ст, Степанов, чеши, излагай!

— Закуси!

— Закусил!

— Тогда слушай. Представь себе плот…

— Так представил! — радостно откликнулся Кошин.

— На плоту параллельно пластина. Спинка — красная, донце — желтое. Ты что видел, стоя по горло в воде?

— Красное! — радостно откликнулся Кошин.

— Правильно, красное. Спинку ты видел, согласен? Стало быть, пластина наклонена к тебе спинкой, за мыслью следишь?

Вблизи лицо Степанова было широкое, в оспинках. Сивая пышная борода, а глаза — сочные, голубые, выглядывающие из глубины. Эх, Степанов, славный ты человечище, — Кошин кивал, соглашаясь, когда ему говорили, что раз к наблюдателю наклонен верх, то бишь спинка, то, стало быть, море вогнуто. И Тиша горланил про вогнутость моря, и Кошин энергично кивал, соглашаясь, и чуть не упал от кивка, но тут наступил момент, когда Степанов сказал такое, к чему надо было особо прислушаться, потому что они оба вдруг смолкли. И Кошин сказал, улыбаясь:

— Повтори.

— Повтори! — сказал Кошин опять, потому что опять будто бы не расслышал.

— Не только море, вся Земля вогнута, — молвил Степанов. И началась катавасия. Мол, Земля — это не шар, вернее, шар, но мы живем не снаружи, не на скорлупе, а внутри скорлупы! И в центре — звездная сыпь, недостижимая из-за уплотненности времени, вещал седобородый Степанов, и Тиша важно кивал ястребиной головкой, и Кошин кивал, но спохватывался: вы с ума? Галилей, Кеплер, спутники, конец двадцатого века! «Пустое!» — хмурил кустистые брови Степанов, говоря, что, мол, обнародовал свою мысль еще до появления спутников, отчего академики и взбесились, в противовес Степанову начали спутники запускать. Но спутник летает внутри полой Земли, и вот расчеты, они подтверждают, и сходится время полета, и фазы Луны тоже сходятся.

— Где, где обнародовал? — сбивался огорошенный Кошин на частности. — Что значит был тут один? Ну и был, ну и обещал тиснуть статью, однако бабу он тиснул, а не статью, как же вы, п-ст, не видя статьи, поверили, что ее напечатали?

— Земля вокруг нас, мы же внутри! — напоминал исходную тему Степанов. — А сложнее всего было постигнуть уплотнение времени!

— Ребяты, вы шутите! — говорил Кошин, постепенно очухиваясь. Черт их дери, только что стало так славно, такое образовалось стихийное завихреньице, и на тебе! Треплются не по делу, да еще вот-вот опять возьмут за грудки. — Ребяты, вы шутите! Ах, всерьез, ах, ошибочные вы мужики!

— Ну, так я вас сейчас сокрушу, — упрямился Кошин, боролся в безнадежной попытке спасти завихрение, теплоту. — Так что ж, если выстрелить вверх, так аккурат попадешь точно в Америку? Как, почему это ты и стрельни? Ах, скорость космическая, ах, уплотнение времени? Новая штука!

Глаза Степанова Кошина больше не любят. Глаза фанатично блестят. Кошин навидался таких горе-изобретателей. Один несет вечный двигатель, другой — умеет летать усилием воли.

— Временные пояса, понял мысль? — спорил Степанов. — Вдоль Земли — пояс первый, в нем время течет очень медленно, это у нас. Над Землей пояс следующий, там время медленней. Выше — еще один пояс, и так дальше, до центра Вселенной, в которой время застыло!

— Центр Вселенной — как муха в банке? — гадко ржал Кошин. И заводился. А Тихон махал перед лицом кулаком, и Кошин, заводясь еще более, отстранял сухой жесткий кулак. — Ну ты, инквизитор! Мракобес, Торквемада!

Зачем гаркал? В таком глухом месте, поздним вечером, на малознакомых фанатических мужиков?

А Степанов…

— В центре времени нет, и какая бы ни была скорость — движения не будет!

И почему так Кошин взъярился? Что со мной? — себя спрашивал. Не счесть чудиков, тронутых, дурачков! Промолчи, кивни, согласись — тебя ж не убудет! Но Кошин неистовствовал, губами дребезжал оскорбительно и в конце концов подверг сомнению красное, за что, разумеется, был наказан. И, в борьбе вновь заклеймив Тихона Торквемадой (а еще — ах, как хотелось заклеймить за компанию и Степанова, ну, скажем, Аквинским Фомой — не посмел!), полетел опять в холодную воду. И опять Тихон выламывал руку, свирепо надсаживаясь: «Кончай фордыбачить, глянь, глянь вперед!» А ноги Степанова высились у самых глаз, хотелось схватить эти равнодушные ноги, зубами стащить Степинского в воду, но ноги Фомы новоявленного были как бетонные тумбы. И от этого разбирала еще большая злость.

— Значит, теперь больше не видишь красное? — вопил Тихон, ломая руку сверх меры, и Кошин извивался, как мог, лягался, стоял насмерть за правое дело, за истину. — Отрешись от шаблона-то!.. Скорость взгляда — константная штука, время — разное на разных высотах, поэтому сверху, из космоса, Земля и кажется выпуклой!

Поглощенный борьбой, Кошин ответить не мог. Революция? Новый Эйнштейн? Черт-те что выкликал Тихон, а Степанов молчал. Философ, благословивший насилие. Апологет Торквемады.

— Убью, Фордыбака! — надсаживался длинный Тихон.

— Имеет право не видеть, — бархатным басом проронил вдруг Степанов. И Торквемада немедленно сник. — Что-то мешает ему. От шаблона отрешиться не может!

Что значит — от шаблона отрешиться не может? Нет, нахальство какое! Скиф! Дикий вождь! Оракул, злодей!

— Не только ваша идея ошибочна, метод — и тот не нов! Метод называется: от обратного! Земля наизнанку — подумаешь, фокус!

— Зависть? — молвил тихо Степанов. Тихон смотрел ему в рот. — Нет, не то. Шаблон, шаблон, почему?

Негодяи! Они обсуждают его, кандидата наук, словно точку на графике! Кошин мелко дрожал. Как пить дать — воспаление легких.

И тут Степанов опустил к Кошину взгляд. И потемнело в глазах. Это был такой сочувственный взгляд, словно Кошин был убогий калека. Слова Степанова текли мимо ушей. Нет, наверное, мимо сердца — так будет точнее. Потому что, слышимые, не проходили.

— Ладно, можешь идти, — Степанов поднял указующую десницу.

И Кошин, дрожащий, но не от холода, и сникший, но не от переживаний, побрел по деревянным мосткам, пружиняще вскидывающим его после каждого шага.

Красная спинка! В конце концов, это могло объясниться каким-либо преломлением света. Или неточностью опыта. Или — просто гипноз. Впрочем, что есть гипноз? Тьфу, дьявол, — думал Кошин, — опять мысли-волны! И в сердце застрял какой-то торчок. Что есть гипноз? Кроме красивого слова — никакой физики!

Тропинка темна. Ночь прохладна, небо призрачно-светлое. И все вверх, вверх, по крутому откосу. Под ногами путалась мелкая дурацкая птаха. Шуганул. Птаха взметнулась, но вскоре вернулась, мешая шагам. Ба, да это — Галкин щегол!