Марина Юденич - Гость Страница 7

Имя журналиста Петра Лазаревича было ему известно. Он не то чтобы постоянно, но периодически читал его злые, умные материалы, рискованно затрагивающие интересы правящего истеблишмента и проливающие свет в самые темные и грязные закоулки большой политики.

Этот человек с типичной внешностью московского тусовщика средней руки, веселый и чуть нагловатый, но, несомненно, неплохо образованный и умеющий, когда захочет, достойно себя вести, ничем даже отдаленно не напомнил ему Лазаря, впрочем, с момента их последней встречи прошло двадцать с лишним лет.

– Да, на Байкале. – Лазаревич остановился у двери и смотрел на них открыто и доброжелательно. «Я виноват, увлекся, но готов просить прощения и ответить на все ваши вопросы готов, – словно говорил его ясный взгляд, – и будет, ей-богу, несправедливо выставлять меня сейчас на улицу под проливной дождь, как паршивую, к тому же нашкодившую собаку». – Вы там бывали?

– Бывал. Когда-то давно.

Случайный, казалось, вопрос вроде бы разрядил обстановку. По крайней мере, в защиту Лазаревича прозвучал, хотя и несколько иронично, первый голос:

– Собственно, вас никто не выгоняет, господин журналист. И куда вы сейчас пойдете – умирать на нашем пороге?

Лазаревич только развел руками и грустно улыбнулся:

– Очень вероятно. Мне кажется, я настолько вас достал, что вы готовы дать мне хорошего пенделя. Уж лучше сам.

«Ты прав, Пит, лучше бы тебе самому. Самому пустить себе пулю в лоб или, к примеру, не завязнуть в грязи на своей машине, а взорваться вместе с ней, еще лучше бы тебе, грязный ублюдок, вообще не родиться на свет, – она размышляла так и разглядывала его беззастенчиво, в упор, улыбаясь при этом слегка отстраненно, – удивительно, что никто до сих пор не свернул тебе шею, ведь ты, мерзавец, наверняка сломал жизнь не одному человеку за столько-то лет!»

Лет и вправду прошло уже очень много, и многое изменилось в мире – она даже не сразу узнала его, хотя ничего не забыла. Возможно, впрочем, дело было именно в этом – она помнила все до мельчайших деталей, и она очень хорошо помнила его, но тогдашнего. Теперь же он очень сильно изменился. Даже помолодел. Точнее, он всегда был моложав, но в те давние годы старался казаться старше и солиднее, теперь же, напротив, не явно, но все же молодился. К тому же у него появился стиль, и он умело ему соответствовал. Тогда он и понятия не имел, что это такое, а верхом совершенства считал наличие настоящих фирменных джинсов и японских часов «Сейко». Он по-другому говорит теперь и, наверное, по-другому думает, но она готова была заключить самое рискованное пари: он не изменился ни на йоту, оставаясь таким же негодяем, каким она его хорошо помнила, негодяем милым и обаятельным и оттого еще более опасным.

До нее он добрался в конце второго семестра. Именно добрался, перебрав поочередно почти десяток однокурсниц. Он был почти легендой факультета, все его похождения были хорошо известны и всегда бурно обсуждались, но каждая новая жертва была абсолютно уверена (сила убеждения и обаяния его шлифовались от романа к роману), что наконец-то, пережив череду трагедий и разочарований в поисках одной-единственной, страдающий от одиночества и бессердечия окружающих, мужчина встретил истинную свою женщину – ее.

Он был жадноват, несмотря на то что лучше других обеспечен – фарцевал, приторговывал валютой, иконами. Был трусоват – каждый раз, когда кто-то из друзей или поклонников очередной покинутой девицы собирался как подобает с ним разобраться, лгал, юлил, унижался и в результате бит был на удивление редко, к тому же его подозревали в стукачестве, а потому предпочитали не связываться. Он обладал еще добрым десятком самых скверных человеческих пороков и слабостей, но замечали их почему-то уже покинутые им женщины.

Она прошла этот путь от начала до конца, прошла впервые, но не это было самым страшным – в конце концов, каждая женщина рано или поздно в своей жизни и, как правило, не один раз идет по этой предательской дороге.

Ужас этой истории состоял в другом.

Небо над ними еще казалось безоблачным, и встречи приносили радость, но она уже ощутила легкий сквознячок остуды, хотя и старалась убедить себя, что все тревоги – от счастья, ведь, когда очень любишь, постоянно боишься потери. Она убеждала себя искренне, но исподволь, неумело, только постигая азы этого искусства, начала плести паутинку, в которой, совсем не сознавая того, наивно надеялась его удержать. Она была умной и тонкой девочкой и довольно быстро почувствовала подсознательно жадность и корысть его души, однако не отшатнулась и не поспешила прочь, а, напротив, попыталась повысить свою привлекательность в его глазах именно в этом ракурсе. Оснований для этого у нее, надо сказать, почти не было – ни к партийной номенклатуре, ни к научной или творческой элите, ни даже к торговой аристократии и баронам от сферы обслуживания ее семья не принадлежала. Единственной семейной ценностью, реликвией и святыней одновременно, о которой шепотом, но часто и с удовольствием рассказывали ей в детстве, были письма бабушкиного брата, в семье их называли таинственно и подчеркнуто значительно – Письма, именно так – с заглавной буквы. Бабушка происходила из хорошей дворянской фамилии, ничем, впрочем, особо не прославившейся, но состоятельной и занимающей определенное место в петербургском обществе. Она была младшей в семье и в семнадцатом году заканчивала Смольный институт благородных девиц, старший ее брат к тому времени сделал блестящую военную карьеру – он был молодым генералом, любимцем света, и с его будущим семья связывала очень большие надежды. Они не оправдались – грянула революция, генерал возглавил одну из добровольческих армий, сражался с большевиками, был разбит, эмигрировал, поселился в Париже и закончил жизнь дряхлым, злобным, полусумасшедшим стариком, разругавшимся со всеми и всеми покинутым. Бабушка единственная из всего некогда большого семейства осталась в живых, хотя и не покинула Россию, каким-то чудом она не попала в поле зрения ЧК-НКВД, и жизнь ее протекала тихо и почти незаметно, сокрушаемая теми же бедами и лишениями, что и жизнь миллионов людей, которым судьбой было определено именоваться советскими. Она была учительницей музыки, и те, кто знал ее близко, уважали и любили ее за легкий, светлый нрав, удивительную для очень бедного человека щедрость и какую-то тихую, но непоколебимую гордость – сказывалось, видимо, происхождение. В середине пятидесятых произошло событие, которое формально ничего не изменило в жизни их семьи, но стало своего рода вехой в ее духовном развитии – бабушка получила письмо из Парижа, от брата. Генерал разыскал ее, когда одиночество стало нестерпимым и смерть близко дохнула из-за спины. Ему и в голову не пришло предложить помощь или пригласить к себе, да по тем временам это было невозможно, фантастикой было уже и то, что письмо нашло ее. Он честно писал, что чувствует скорую кончину, что рядом нет ни одной близкой души и некому высказать все, что угнетает ум и сжигает душу, что помнит ее доброе сердце и считает достойной того, чтобы наследовать все его воспоминания, мысли и суждения о том великом, но трагическом пути, который прошел он вместе с Россией. Она ответила немедленно в том духе, что никогда ни на секунду не забывала о нем, считая подлинным героем и патриотом, и конечно же почтет за великую честь стать его духовной наследницей. Переписка завязалась и длилась несколько лет, до самой смерти генерала. Все эти годы бабушка жила новой жизнью – глаза ее, словно помолодев, глядели на мир с огромной, всепрощающей любовью, она и ее близкие не были теперь обыкновенными советскими обывателями, лишенными прошлого, не помнящими родства, – они были признанной частицей великой культуры, обладающей славной историей и огромной нравственной силой, которую не сомнут никакие режимы и границы. Вся семья с той поры жила с чувством приобщения к великой тайне и ответственности за этот дар. Письма генерала, надо сказать, довольно быстро утратили пафос спасителя отечества и все больше изобиловали довольно грязными и очень сомнительными подробностями некоторых исторических событий, рассказами о страшно неблаговидных поступках столпов российской аристократии, вплоть до царствующих персон, о ничтожности и бессилии вождей белого движения и эмиграции. Казалось, всю желчь, накопившуюся за долгую неспокойную жизнь и бесславную одинокую старость, генерал изливал теперь на страницы своих писем – и впору было усомниться, в своем ли уме парижский родственник, но и мысли такой не возникало в семье его сестры, ведь своим появлением он как бы вдохнул во всех них новые души и расстаться с ними было уже невозможно. Рассудок, а вместе с ним совесть или страх разоблачения, похоже, все-таки вернулся к генералу перед самой смертью – в последнем письме он требовал от сестры, призывая всех святых, никогда и никому не показывать его писем, а лучше всего побыстрее сжечь их, как только его душа покинет земную обитель. Однако, когда это произошло, бабушка, прорыдав несколько ночей и отстояв многие часы в храме с мольбой наставить ее на путь истинный, письма сохранила, взяв, правда, клятву со всех домашних свято исполнять волю генерала – хранить письма от посторонних глаз.