Татьяна Дагович - Ячейка 402 Страница 7

– Кто – они?

Анна осторожно выковыривала рыбную мякоть из скелета. Рыба была вкусной. Почему рыбы так изгибаются сильно, когда их достают из воды? Не дождавшись ответа на вопрос, сказала:

– Я считаю, лучше дождаться вечера.

На самом деле выходить у неё не было ни малейшего желания. Больше – она впадала в панику от одной мысли, что придётся пройти через дверь. Кто бы ни были «они», плоды упрямой Лилиной фантазии, это хороший предлог, чтобы остаться. Анна принялась обдумывать: она видела запасы сухих круп и макарон, кое-какие обмякшие овощи. Можно продержаться ещё достаточно долго вдвоём, не выглядывая на улицу.

Она давно оценила ситуацию. Поняла, что Лиля не просто лесбиянка, но больной человек. Неудивительно, если вспомнить слухи о её прошлом. Наружность, признаться, совершенно не пострадала, а мозги – похоже.

Неудивительно и то, что болезнь так легко перекинулась на саму Анну. Что у неё было в жизни? Работа – день за днём выписывать неприятные бумажки? Зарплата – на комнату у Таси и гречку с сосиской?

Только родители. Она их любила. Они не смогли её вывести на жизненную орбиту, но не были дураками. Просто неудачниками. Квартиру были вынуждены продать – за четыре тысячи! Сейчас такая сорок стоит, а дочь – по чужим углам ютится.

В селе им, видимо, лучше стало. Анна никому не говорила, что любит родителей, – это так необычно и смешно. Знакомые говорили о своих родителях с сарказмом и презрением, почти с ненавистью. Знала почему: всем родители что-то навязывали. Подавляли. Но не её. Ей не навязывали ничего – ни учёбы, ни перспективных кавалеров. Вот и вышло ничего. Зато Анне по-прежнему нравилось с ними. Или ей просто некого любить, кроме родителей? Лиле, красотке, этого не понять.

– Ты права, Аннушка, выйдем в сумерки, как обычно, – резюмировала Лиля, после долгого серьёзного молчания.

Анна подавила смешок. А Лилия-то искренне верит в правила своей игры, в таинственных «они», в уполномоченных духов типа ангелов или как она их ещё зовёт! Рыба на тарелке не кончалась. Когда рыба бьётся о лёд, она по-особому чётко видит мир вокруг. И стало вдруг очевидно, что грозные уполномоченные с их задачей под выполнение, у которых зрение пропадает в сумерки, которые сторожат у выхода, – есть.

– Меня тошнит! – Анна едва смогла выговорить, добежать до туалета, и её вырвало.

Лиля испугалась, принялась рыться в лекарствах.

Потом Анна вычистила зубы, помыла голову и была в порядке.

Перед тем как начало смеркаться, они запаковали дошитые вещи и ушли.

3

Надоело подглядывать сквозь щёлочку, стоять у двери в спальню, где Лиля читала книгу с изображением глиняного бюста на обложке. Анна на цыпочках скользнула через прихожую в залу, горячей кожей прямо в разложенную на диване постель. Попала локтем на твёрдое – книга. Опять. Бедный Хайдеггер. На него снова легли и бумага, и бой часов, и холодные женские руки. Царапнули неровные ногти. Лиля обещала сделать ей маникюр завтра. Выпуклые предметы. Журнальный столик. Стул. Светлеющая простыня в цветочек. Анна опять писала, устроив книгу на подушке.

«А был ли немец по фамилии Хайдеггер? У Шопенгауэра интереснее фамилия, пока её выговоришь, можно уснуть, а здесь нужно начать читать, чтобы уснуть.

Я так чудно умею лгать. Прежде всего себе. Например: пару дней назад (или недель?) я писала, что, когда ходила в одиночку звонить родителям, я не знала, почему Лиля разоралась на меня. Ещё я якобы слышала в трубке длинные гудки. Ещё я якобы видела вокруг людей, которые казались мне странными. Удивительно, как я умею верить в то, что пишу!

На самом деле. Всё было так. Выйдя, я вызвала лифт, но он стоял. Я спустилась по лестнице. В подъезде были разбросаны бумажки, рваные вещи.

Я собиралась спросить у кого-нибудь, где почта, но на улице никого не было. Совсем. Я пыталась ощущать присутствие других людей, но их не было. Больше не было. По-моему, их не было нигде. В домах. В магазинах. Я вышла к базару – все жилмассивы устроены одинаково. Там было пусто. Прошлась по рядам. На прилавках лежало посиневшее мясо, в вёдрах гнили цветы. И мне стало так плохо, что я не могу описать. Я никогда не была особенно общительной, не любила людей вокруг, но их отсутствие – хуже смерти, много хуже смерти. (Любой из нас знает, что, когда он умрёт – его похоронят.) Я закрыла глаза, мне было так страшно. И я стала представлять себе людей. Их голоса. У меня не получалось, было тихо. В тот день было очень светло, так светло, что я не смогла принять тени столбов или ещё там что за людей.

Единственное, что я могла представить себе, – полые тела. Потому и были люди странными в моём восприятии. Тени воображения. Я нашла почту. Дверь была открыта, внутри пусто. Я подошла к стойке, выговорила название населённого пункта и телефон. Положила деньги. Прошла в третью кабинку. Аппараты были мёртвыми. Я набрала номер. Гудков не было. И не могло быть никаких гудков. Я стояла с трубкой ровно столько, сколько ждала бы ответа. Забрала свои, то есть Лилины деньги.

Возвращаясь, я продолжала представлять, что вокруг меня жизнь. У меня не было выхода – иначе мне пришлось бы. Я не знаю, дойти до первой попавшейся бельевой верёвки и повеситься. Мои воображаемые люди приближались видом к нормальным. К тому моменту, когда я его увидела.

Да, я его видела. Как бы мне хотелось не помнить, что я его видела! Его, это… Это не человек, точно. Как бы объяснить. Он был плотный. Даже более плотный, чем надо, как железо. Настоящий, не придуманный. Худой, высокий. Может, он не был выше нормального баскетболиста, но меня выше головы на две. И я не обрадовалась, нет. У меня схватило живот от ужаса. Теперь нельзя было сопротивляться правде – он шёл в пустоте, больше не было ничего и никого. А он был. Шёл так громко, равномерно. А я – как остальные, не больше, чем игра воображения. Тем не менее он меня видел. Но не трогал. Пока. Как охотник, оставляющий мелкую дичь на потом. Кто был он? Я побежала, меня тошнило от страха. Люди оборачивались на меня, но мне не было дела до их воображаемого удивления – я спасалась.

Самое смешное, что все эти дни я продолжала делать вид, что не знаю, кем меня пугает Лиля, что за вестники, ангелы уполномоченные-озабоченные поджидают нас снаружи.

Вечером я попросила Лилю похоронить меня, если я умру когда-нибудь. Она долго смеялась и взяла с меня такое же обещание. А когда я вернулась, мне хотелось обнимать, целовать её, трогать её руки и ноги, чтобы убедиться, что она есть. Хотя один человек – это всё равно отчаянно мало.

Я пишу, и всё равно чего-то недоговариваю. Да, тем же вечером Лиля научила меня, как скручивать провода телефонные на почте, чтобы звонить. (И шить научила…) Но я не знаю, с кем я говорю по телефону. С родителями? С ней? Сама с собой?

Правды я всё равно не смогу написать».

Закрыла лист в книге. Откинулась на подушку, вертя ручку в пальцах. В спальне заскрипело. Вертелась во сне Лиля. Анна закрыла глаза. Кровать в соседней комнате заскрипела опять. И опять. Сон слетел. Такое ощущение, что там весёлый секс. Век не поднимала. С кем это Лиля? Сама с собой? И что там в её книге такое?

Анна смотрела в темноту под веками и ждала, когда будут бить полночь часы на стене, чтобы увидеть карликов. Подметить момент, когда они выпрямляются из ковра. Очень длинное время – но часы не били. Даже не тикали.

У Лили стало тихо.

Скатилась и упала на пол ручка. Перевернулась и оказалась у стены. Случайно коснулась левым соском. От холода по телу побежали мурашки. Темнота под веками смягчилась, как растворённая акварель, посветлела, растеклась сумерками. Вспомнила…

Вспоминала:

…Сегодня.

В сумерках.

Взяв пошитые вещи, они вышли, спустились по лестнице. Бросали вороватые взгляды в щели дверей, в пустые квартиры.

– Куда мы пойдём? – спросила Анна.

– Так, пройдёмся по магазинам.

– Они не закрываются ещё?

– Если закроются – откроем. Кроме того, нам нужно отнести товар. – Лиля похлопала по большой сумке. Зазвенели ключи и зашелестела ткань.

Сумерки смыли все краски, только чёрные конусы тополей раскачивались в сером небе. Шаги гулко отдавались в тишине, других звуков не было. Анна бросила мимолётный взгляд на две пыльные машины у подъезда.

Дверца одной была закрыта неплотно, по ней ползла ржавчина. Холодный страх начал медленный подъём от ног к голове. Но тут она вспомнила о Сергее. Вспомнила неожиданно – утром она обещала себе, что скажет Лиле: то ли любит она Сергея, то ли хочет безумно. И страх уступил место приятной щекотке в венах. Походка стала лёгкой. Она дала добрым воспоминаниям бродить по телу, задерживаясь в некоторых уголках. Какая разница, о ком вспоминать?