Моника Али - Брик-лейн Страница 7

Назнин надеялась, что это правда. Насколько она успела понять, Шану никогда не молился, и среди книг, которые побывали в его руках, она ни разу не видела Корана. Он любил снимать со стены свои сертификаты в рамочке и рассказывать про каждый:

— Этот из Центра медитации и искусства врачевания на Виктория-стрит. Поясняю: мне присвоена квалификация по трансцендентальной философии. Вот это из Клуба писателей, заочно учился. Вот с этим сертификатом я пробовал устроиться на работу журналистом. Еще я написал несколько рассказов. Где-то лежит у меня письмо из газеты объявлений «Бексли-хит». Как-нибудь найду и покажу. Там говорится: «Нас очень заинтересовал ваш рассказ «Принц среди плебеев», но, к сожалению, он не подходит под формат наших публикаций. Спасибо за интерес к нашей газете». Хорошее письмо, куда-то я его положил.

Так, а вот это не совсем сертификат. Его я получил в Морли-колледже по окончании вечерних курсов по истории экономической мысли в девятнадцатом веке, это направление в школу, больше мне ничего не дали. Никаких сертификатов. Вот это мой сертификат с отличием по математике. Пришлось попотеть. Это квалификация по велоспорту, а это письмо о приеме на курсы информационных технологий связи — я там был всего на двух занятиях.

Шану все говорил, а Назнин все слушала. Очень часто казалось, что муж говорит не с ней, что она — часть огромной аудитории, которой адресуются все его речи. Ей он улыбается, но глаза постоянно что-то ищут, словно жена — всего лишь лицо в толпе, на котором взгляд задерживается только на мгновение. Он говорил громко, шутил, пел или мурлыкал мелодию. Иногда читал книгу и пел одновременно. Или читал, смотрел телевизор и говорил. А в глазах — несчастье. Что мы делаем здесь, спрашивали они, что мы делаем здесь на этом круглом и веселом лице?

И только говоря о повышении, Шану становился серьезным:

— Эта миссис Тэтчер опять сокращает расходы. Только и слышно изо дня в день: сокращение расходов, сокращение расходов. Районный совет выжимает последние соки. Теперь мы платим, если хотим попить чаю с печеньем. Это смешно. И может помешать моему повышению.

И замолкал. Назнин даже включила просьбу о повышении в молитву, хотя все-таки после просьбы о следующем письме Хасины.

Пару раз Назнин выходила в город. Попросила у Шану новое сари. Они смотрели на витрины на Бетнал-Грин-роуд.

— Розовое с желтым очень даже ничего, правда? — спросила она.

— Дай подумать, — ответил Шану и закрыл глаза.

Назнин смотрела вверх на серые башни, на выцветшие полоски неба между ними. На уличное движение. Машин больше, чем людей, ревущая металлическая армия разрывает город на куски. Огромный грузовик загородил ей вид, на языке привкус бензина, в ушах стучит мотор. Прохожие идут очень быстро, смотрят вперед и ничего не видят или смотрят себе под ноги на тротуар и говорят что-то лужам, мусору и экскрементам. Прошли белые женщины в штанах в облипку, похожих на колготки с вырезанными пятками. Толкают коляски перед собой, что-то очень яростно говорят. В колясках визжат дети, мамаши визжат в ответ. Вот еще пара. Одеты совсем по-другому: короткие темные юбки и такие же пиджачки. Плечи у пиджачков приподняты, торчат в стороны. На них можно поставить по ведру с водой — и ни капли не прольется. Поймали взгляд Назнин, зашептались. Пошли дальше, смеясь и оборачиваясь на нее поверх пиджачных плеч.

— Как говорит Юм, — сказал Шану, — ааакх, аакха.

Он приготовился. Сначала заговорил по-английски, потом поморщился:

— Не так уж просто перевести. Но я попытаюсь: «Все объекты, доступные человеческому разуму или исследованию, по природе своей могут быть разделены на два вида, а именно: на отношения между идеями и факты»[7]. Да, вот так, мне кажется, лучше всего. Первый вид, то есть отношения между идеями, он иллюстрирует примерами из геометрии и арифметики. «В суждении «трижды пять равно половине тридцати» выражается отношение между данными числами». Успеваешь? «Пусть в природе никогда бы не существовало ни одного круга или треугольника, и все-таки истины, доказанные Евклидом, навсегда сохранили бы свою достоверность и очевидность». Ты меня слушаешь? Не волнуйся насчет круга и треугольника. Они из других его примеров. Сейчас, сейчас, я уже перехожу к делу. «Факты, составляющие второй вид объектов человеческого разума, удостоверяются иным способом, и, как бы велика ни была для нас очевидность их истины, она иного рода, чем предыдущая». И здесь он приводит, на мой взгляд, великолепный пример. «Суждение солнце завтра не взойдет столь же ясно и столь же мало заключает в себе противоречие, как и утверждение, что оно взойдет». Поняла? Два равнозначных объекта человеческого сомнения, а ты спрашиваешь меня, хорошо ли желтое с розовым? Что мне ответить? Могу сказать, что хорошо, могу сказать, что плохо, и все равно не ошибусь.

Он остановился, с улыбкой глядя на Назнин. А она — на него в ожидании ответа.

— Материал ничего, хотя мне все равно.

Он рассмеялся и вошел в магазин. Вернулся со свертком ткани.

— Курс по основам современной философии. Очень интересная точка зрения. Вот твое сари.

Ночью Назнин лежала рядом с храпящим мужем и думала: кем он работает, что вопрос о восходе или невосходе солнца так серьезно обсуждается? Если ему надо заучивать такие слова, чтобы продвинуться, то кем же он работает? Он служит в районном совете. Это еще можно понять. Но на просьбу объяснить, чем конкретно занимается, Шану дает такой обстоятельный ответ, что Назнин теряется. Хоть она и понимает отдельные слова, но они так переплетаются между собой, что либо размывается общее значение, либо она становится в тупик. Она вспоминала слова Шану насчет солнца и размышляла, что он имел в виду. Если завтра солнце не взойдет, это будет выше понимания всех людей, кроме Бога. Утверждение, что солнце взойдет и не взойдет, — противоречивое утверждение. «Точно так же я говорю, что кровать слишком мягкая, что меня на ней подбрасывает, и я всю ночь ворочаюсь, а Шану говорит, что она совсем не мягкая, и тут же засыпает. В таком случае мы оба по-своему правы насчет кровати, но не насчет солнца. Да и вообще, зачем об этом думать? Скорей бы заснуть, скорей бы заснуть, скорей бы заснуть». И она уплывала туда, где бы хотела оказаться, — в Гурипур чертить в грязи буквы палочкой, а шестилетняя Хасина скачет вокруг. В Гурипуре, в ее мечтах, она всегда девочка, и Хасине всегда шесть лет. Мама бранится и обнимает их, от нее пахнет так сладко, как пахнет пенка на молоке, когда оно весь день кипит с сахаром. Папа на чоки, поет и хлопает. Зовет их к себе, сажает на колени, потом отсылает, поцеловав на прощание и пощекотав бородой. Они гуляют вокруг озера, смотрят, как рыбаки тащат большие сети с серебристой рыбой, на их мускулистые руки, ноги, грудь. Проснувшись, Назнин думала: «Я знаю, чего пожелала бы». Знала она не место, куда хотела бы попасть, а время. И хоть сейчас бы загадала, но ведь такое не сбудется.

Из дому Назнин выходила не часто.

— Зачем тебе на улицу? — спрашивал Шану. — Если ты выйдешь, десять человек скажут: «Я видел, как она идет по улице». И я себя буду чувствовать дураком. Я не против, чтобы ты выходила, но ведь эти люди такие невежи. Что уж тут поделаешь?

Назнин молчала в ответ.

— К тому же я приношу из магазина все, что тебе нужно. Все, что хочешь, стоит только попросить.

Назнин молчала в ответ.

— Я тебе ничего не запрещаю. Я живу по законам западного мира. Тебе повезло, что ты вышла замуж за образованного человека. Очень крупно повезло.

Она продолжала делать что-нибудь по дому.

— Да, кстати, живи ты в Бангладеш, тоже бы сидела дома. Переехав сюда, ты ничего не потеряла, а, наоборот, расширила горизонт.

Назнин вырезала омертвевшую плоть вокруг его мозолей. Старалась не промахнуться бритвой.

Дни побежали легче, чем вначале. «Нужно ждать» — так всегда говорила мама. Назнин ждала, вот они и побежали легче. Если бы еще не беспокойство за Хасину, она сказала бы, что спокойна. «Ты просто жди, а там посмотрим, это все, что в наших силах». Как часто слышала Назнин эти слова. Мама всегда с этими словами вытирала слезы. При плохом урожае, после болезни собственной матери, при угрозе наводнений, когда папа куда-то исчезал и несколько дней не появлялся. Она плакала, потому что ей хотелось плакать, но принимала все, что надо было принять. «Твоя мать — святая женщина», — повторял отец. Потом мама умерла и своей смертью доказала непредсказуемость и неуправляемость жизни.

Нашла ее Мамтаз. Мама склонилась над корзинами с рисом в кладовой, сердце ее насквозь пронзил гарпун.

— Она упала, — вспоминала Мамтаз, — и гарпун ее удержал. Как будто… Как будто она продолжала падать.

На похоронах Мамтаз сказала: