Николь Краусс - Хроники любви Страница 7

Домой приехал в три часа утра. Залез в постель. Я ужасно устал. Но не мог заснуть. Я лежал на спине, слушал дождь и думал о своей книге. Так и не придумал ей названия, потому что зачем книге название, если ее никто не собирается читать?

Я встал и пошел на кухню. Рукопись я держал в коробке в духовке. Я вынул ее, сел за кухонный стол и вставил лист бумаги в пишущую машинку. Долго сидел, глядя на пустую страницу. Двумя пальцами напечатал название:

Пару минут разглядывал то, что получилось.

Нет, не то. Добавил еще одно слово:

Потом еще одно:

Я скомкал бумагу и бросил ее на пол. Поставил греться воду. Дождь снаружи прекратился. На подоконнике ворковал голубь. Он нахохлился, прошелся взад-вперед и улетел. Свободный как птица, так сказать. Я вставил еще один лист в пишущую машинку и напечатал:

Чтобы снова не передумать, я вынул лист из машинки, положил его на самый верх стопки и закрыл крышку коробки. Нашел оберточную бумагу и завернул в нее коробку с рукописью. Сверху написал адрес своего сына; я знал его наизусть.

Я ждал, что что-нибудь случится, но ничего не произошло. Никакой ветер не смел все на своем пути. Не было сердечного приступа. Не было ангела в дверях.

Пять утра. До открытия почты еще несколько часов. Чтобы убить время, я вытащил из-под дивана проектор для диапозитивов. Я достаю его по особым случаям, скажем, в свой день рождения. Ставлю проектор на обувную коробку, втыкаю штепсель в розетку и щелкаю выключателем. Пыльный луч света освещает стену. Диапозитив я храню в банке на кухонной полке. Я дую на него, вставляю, кручу настройку. Картинка становится четче. Дом с желтой дверью на краю поля. Конец осени. Сквозь черные ветви видно, как небо становится оранжевым, потом темно-синим. Из трубы поднимается дым, и кажется, что в окне я вот-вот увижу склонившуюся над столом маму. Я бегу к дому. Щеки обдувает холодный ветер. Я протягиваю руку. Я всегда был мечтателем и поэтому на мгновение верю, что могу открыть дверь и войти в дом.

Начало светать. Дом моего детства растворился у меня на глазах. Я выключил проектор, проглотил метамуцил и пошел в ванную. Сделав все, что собирался, я обтерся губкой и полез в шкаф за костюмом. Обнаружил галоши, которые давно искал, и старое радио. А потом наконец костюм, белый летний костюм, вполне еще ничего, если не обращать внимания на коричневое пятно спереди. Я оделся, поплевал на ладони и пригладил волосы. А потом сел. Я сидел, держа коричневый бумажный пакет на коленях. То и дело перепроверял адрес. В 8.45 надел плащ и взял сверток под мышку. Напоследок посмотрелся в большое зеркало в прихожей. Потом открыл дверь и вышел в утро.

Грусть моей матери

Когда я родилась, мать назвала меня в честь девочки из книги, которую подарил ей мой отец, книги под названием «Хроники любви». Брата моего мама назвала Эммануил-Хаим в честь еврейского историка Эммануила Рингельблюма, который прятал свои записи о жизни в варшавском гетто в баночки из-под молока, а потом закапывал их, и в честь еврейского виолончелиста Эммануила Фейермана, одного из величайших музыкальных талантов двадцатого века, и еще в честь гениального еврейского писателя Исаака Эммануиловича Бабеля, и в честь своего дяди Хаима, большого шутника, настоящего клоуна, который до безумия смешил всех вокруг, пока его не убили нацисты. Но мой брат отказывался откликаться на это имя. Когда его спрашивали, как его зовут, он каждый раз что-нибудь выдумывал. Он поменял пятнадцать или двадцать имен. Целый месяц называл себя мистером Фруктом и говорил о себе в третьем лице. На свой шестой день рождения он разбежался и выпрыгнул из окна третьего этажа, хотел полететь. Он сломал руку, и у него остался шрам на лбу на всю жизнь, но с тех пор все звали его только Птицей.

Мы с братом часто играли в одну игру. Я указывала на стул:

— Это не стул.

Птица указывал на стол:

— Это не стол.

— Это не стена, — говорила я.

— Это не потолок.

И так до бесконечности.

— На улице не идет дождь.

— Мой ботинок не развязан! — вопил Птица.

— Это не царапина, — говорила я, указывая на свой локоть.

Птица поднимал колено:

— Это тоже не царапина!

— Это не чайник!

— Не чашка!

— Не ложка!

— Не грязная посуда!

Мы отрицали все: комнаты, годы, погоду. Однажды, когда мы особенно разорались, Птица глубоко вдохнул и во всю силу своих легких завопил:

— Я! Не! Был! Несчастен! Всю мою! Жизнь!

— Но тебе всего семь лет, — сказала я.

Когда брату было девять с половиной, он нашел маленькую красную книжку, которая называлась «В мире мудрых еврейских мыслей», с дарственной надписью нашему отцу, Давиду Зингеру, по случаю его бар-мицвы. В книге были собраны изречения еврейских мыслителей под заголовками вроде «Честь всего народа Израилева в руках каждого еврея», «Под властью Романовых» или «Бессмертие». Вскоре после того, как Птица нашел ее, он начал носить не снимая черную бархатную кипу,[12] не обращая внимания на то, что она придавала ему дурацкий вид, потому что плохо сидела и оттопыривалась сзади. Еще он стал таскаться за мистером Гольдштейном, дворником в еврейской школе, который что-то бормотал себе под нос на трех языках сразу и наводил порядок, причем после его уборки пыли оказывалось больше, чем до нее. Про мистера Гольдштейна говорили, что он спит только час в сутки, в подвале школы, что он был в трудовом лагере в Сибири, что у него слабое сердце, что громкий звук может убить его, что он плачет при виде снега. Птица был от него без ума. Он ходил за ним по всей школе, пока мистер Гольдштейн пылесосил между рядами сидений, чистил туалеты и стирал ругательства с доски. Мистеру Гольдштейну также полагалось изымать из обращения старые порванные сиддуры;[13] однажды днем он вывез полную тачку за синагогу, протащив ее по камням и корням деревьев, при этом две вороны, каждая размером с собаку, сидели на ветке и смотрели на него, потом он вырыл яму, произнес молитву и похоронил сиддуры. «Не могу просто так их выбросить, — сказал он Птице. — Там ведь имя Бога. Надо их достойно похоронить».

На следующей неделе Птица начал писать в тетради четыре ивритские буквы имени Бога, которое нельзя произносить и нельзя выбрасывать. Несколько дней спустя я открыла корзину для грязного белья и нашла это слово, написанное несмываемым маркером на бирках его исподнего. Он писал его мелом на нашей входной двери, выводил каракулями поверх своей классной фотографии, на стене в ванной и, прежде чем все это закончилось, вырезал его моим швейцарским ножом как можно выше на дереве перед нашим домом.

Может, в этом и было все дело, а может, виной была его привычка прикрывать лицо рукой и ковырять в носу, будто никто не знал, что он там делает, или то, что он иногда издавал странные звуки, как в видеоигре. В общем, в тот год те несколько друзей, которых он успел завести, перестали приходить играть с ним.

Каждое утро он просыпается очень рано и молится во дворике, обратясь лицом к Иерусалиму. Глядя на него из окна, я жалею, что научила его произносить те ивритские буквы, когда ему было всего пять. Я знаю, что так не может продолжаться, и от этого мне грустно.

Если я что и помню, то только обрывки. Его уши. Морщинистую кожу у него на локтях. Истории, которые он рассказывал мне о своем детстве в Израиле. То, как он обычно сидел в своем любимом кресле, слушая музыку, и как любил петь. Он говорил со мной на иврите, и я называла его Аба.[14] Я почти все забыла, но иногда слова возвращаются ко мне: кумкум, шемеш, холь, ям, эц, нешика, мотек.[15] Их значения стерты, как ободки старых монет. Моя мать, англичанка, встретила отца в кибуце[16] недалеко от Ашдода, где работала летом, перед началом учебы в Оксфорде. Он был старше ее на десять лет. Отслужил в армии, а потом путешествовал по Южной Америке. Позже он вернулся к учебе и стал инженером. Он любил походы и жизнь в палатке и всегда держал в багажнике спальный мешок и два галлона с водой, а если надо, мог разжечь костер с помощью кремня. Он заезжал за мамой в пятницу вечером, пока остальные кибуцники лежали на одеялах на траве под огромным киноэкраном, возились с собаками и отдыхали. Он вез ее на Мертвое море, и там они плавали весьма странным образом.