Глеб Шульпяков - Книга Синана Страница 7

Суперобложка. Иллюстрации.

Даже состояние одинаковое: на «удовлетворительно».

Я положил обе книги рядом. Близнецы – две мечети на обложке, два Синана смотрят с портрета. Разве что истории у них разные: одна из Лондона, другая из Австралии.

А так – точные копии.

Я вышел на кухню, налил коньяк, вернулся.

Две книги, поблескивая обложками, по-прежнему лежали передо мной. И я вдруг понял, что не помню, где какая. Лондонская или австралийская, левая или правая? Словно кто-то перевернул карты рубашками наверх, пока ходил на кухню.

Хлебнув из стакана, поежился.

Такое чувство, что тебя обокрали.

Но кто? и что пропало?

Я шел через мост и ветер с Босфора толкал меня в спину: давай, давай.

У парапета выстроились рыбаки: рубашка навыпуск, на спине пузыри. Лес удочек торчал в мыльном небе Стамбула и скрещивался с минаретами. Внизу шуровали пароходы, вспарывая розовое нутро залива.

Пахло жареной рыбой.

Еще в Москве я напросился, чтобы мне устроили интервью с Абдуллой Курбаном. Турки отвечали, что летом профессор живет на островах, но раз в неделю наведывается на кафедру.

Тогда-то и можно устроить встречу.

Утром, пока я возился с ковром, мне позвонили. «Господин такой-то?» – раздалось в трубке женский голос. «Курбан-бей ждет вас целый час культурный центр Кэфер-ага медресе, Айя-Софья, Кадирга».

За мостом я нырял в базарную толпу: на земле груды тряпья, продавцы подбрасывает шмотки в воздух. Я проталкивался на перрон. Подходил трамвай, двери щелкали, поезд рвал вбок и наверх, и пассажиры разом качались как карандаши в стакане.

А в небо все взлетали и взлетали цветастые тряпки.

«Не заметишь, как свалишься в обморок» – я вытирал шею и слушал как сердце колотится в горле.

Площадь «Парк Тюльпанов» – настоящий каземат: с трех сторон каменные стены, с четвертой резные ворота, но в парке за решеткой тюльпанов не видно.

На тихой улочке прятались аккуратные домики. Три этажа с эркерами, висячие веранды, крашеное дерево. Типичный жилой квартал конца позапрошлого века.

Окна с видом на Софию, элитное жилье.

Я сел на приступку. После брусчатки ступни ломило. В конце переулка торчал серый минарет Софии, знаменитый купол. Снизу минарет выглядел низким и толстым, а купол приземистым и плоским. Огромные контрфорсы закрывали фасады. Красная штукатурка потрескалась и облупилась.

Не собор, а фабричный корпус.

Двор медресе квадратный. Аркады; серый камень. По центру круглый фонтан, обложенный внахлест тертыми коврами. За белыми столиками два турка читают газеты. По ветру хлопает парусина.

В кельях висит всякая всячина: каллиграфические надписи в рамочках, керамика, вышитые шапки. В правом крыле я заметил чей-то бюст. Из каменной бочки торчал по плечи старик Хоттабыч. Бородища, орлиный взгляд поверх парусины, тюрбан спиралью.

– Это ходжа Синан, – я услышал женский голос. – Он построил Кэфер-ага медресе. Вы журналист из России?

На траве стояла девушка, лет двадцать пять. Взгляд озабоченный, деловой; но видно, что ей любопытно. Смотрит в глаза строго, а на губах улыбка.

– Что значит «ходжа»? – я сошел с камня.

– Мимар Синан дважды совершил паломничество в Мекку, сделал хадж – она предупредительно отступила. – Каждый, кто побывал в Мекке, ходжа.

Кожаные сандалии на босую ногу, на мизинце остатки черного лака. Икры крепкие, полные. Юбка чуть ниже колен, широкие бедра.

– А вы были в Мекке? – шаг, снова шаг по траве.

– Я?

Глаза раскосые, но разрез не узкий, а продолговатый, масличный. Во взгляде полное замешательство; то улыбается, то озирается. Широкие скулы, но никакой азиатчины. Зубы крупные, губы полные.

– Нет, не была.

Она поправила на руках папку и переговорное устройство. Рубашка с коротким рукавом из льна, мятая. Золотистый волос до локтя. Когда прижимает папку, ткань на груди натягивается и видно, что грудь немаленькая. Плоские широкие брови. Угол глаз опущен вниз.

– И я не был. Вот, буду писать книгу о Синане. Как вас зовут?

– Бурджу.

Вот каким ты был, ходжа Синан.

– Прижизненных изображений Синана не сохранилось, поэтому портретное сходство условно.

Она переложила бумаги, огляделась: как будто боялась, что нас заметят. Повесила на плечо рацию, сделала шаг по траве. Я снова сошел с камня навстречу:

– А вы?

– Это культурный центр, понимаете? Живопись, скульптура, каллиграфия. Люди приходят в свободное время, рисуют. Работы можно купить на выставке. А я менеджер. Занимаюсь делами центра. Мне звонили, что вы придете, просили встретить. Хотите кофе или чай?

И не дожидаясь ответа пошла по газону.

– Кофе! – крикнул вдогонку.

Два турка, как птицы, выставили головы из газет. Она обернулась – хотела ответить – но увидела, куда я пялюсь.

Янычары султана и рекруты, ратники и путники, равно измученные дорогой, выходят под вечер к воде. Это великий Босфор лежит под холмами, отражая купол Софии, который похож на огромную чашу, но даже этой чашей не вычерпать воду, ведь сказано, что скорее город исчезнет с холмов, чем Босфор перестанет перекатывать воды как сладкий шербет за щекою из моря Черного в море Мраморное и обратно, и так вовеки веков, аминь.

Четверть часа минуло, как подошли передовые части, теперь подходят замыкающие, и вот уже кричат в толпе: что это? и – где мы? говоря так, потому что многие не видели в глаза воды великой, прожив жизнь среди песка да пыли, и даже те, кто на ногах еле-еле, поднимаются с земли и смотрят на холмы, где сады и минареты, и дворцы с печными трубами утопают в зелени.

Что уставились, кричат конвоиры, помавая пиками, это великий Босфор, алмаз меж двух смарагдов, а за ним град Истанбул на семи холмах, разве не знаешь? не слышали? знайте. Слышали-то мы знаем, только с названием сего града у нас незадача: иные в толпе говорят, имя ему Исламбол, сиречь «град ислама», а другие твердят – нет, это город Константиния по имени отца-основателя, который в темные времена заложил светлый камень и правил, пока не помер, в городе сем, а третьи говорят, слышали мы, имя городу Красное Яблоко, а почему, и сами не знают.

Имя граду сему Дар-и-Саадет, кричат конвоиры, что означает «град удачи», можешь так называть его, а можешь иначе, есть и другое имя, Астане звучит оно, что понимай как «дом царств», каков он и есть на деле, но мы, люди подневольные, между собой говорим Истанбул, и других названий нам не надо, не наше это дело, постигать происхождение слов, которое темно и неясно, так что марш в казармы, вшивая команда, в баню с дороги, ибо самое время.

Их ведут в баню, они толкутся в туманах парной как бараны, они гомонят, ведь многие из парней парной не видели в жизни, и с ужасом смотрят, как покрывается грязная кожа испариной, как она набухает, как пот бежит темными струйками по животу в пах – воздуха мне не хватает, кричат некоторые, пустите, умираю! тогда выталкивают их из тумана в другие залы, в лапы к банщику пошел дальше, говорят ему, и банщик сажает меня на камень, бросает тряпицу меж ног, прикройся, говорит он, и голову наклони, ноги раздвинь да руки вытяни, а потом окатывает горячей водой из ушата, и трет скребком, как если кожу сдирает, шурует мыльным мочалом, и снова водой, теперь уже холодной, ну, чего уставился, двигай дальше, видишь того в шароварах, он цирюльник, теперь его черед с тобой возиться.

Всю ночь гудит баня, до утра есть работа у банщиков и цирюльников, а утром, только светает, выводят их, начисто вымытых и наголо выбритых, сотнями на берег и грузят гуртом на галеры, что бесшумно работая веслами, отчаливают по тихой воде Босфора на ту сторону. Вот, плывут они в тишине по розовой водице, им зябко от холода и страха, а вода за кормой шипит и пенится мелкими пузырьками, это Босфор все перекатывает и перекатывает сладкие воды свои как шербет за щекой, потому что какое дело ему до прибывших? Нет ему дела до них никакого.

Смотрите! тычут они друг друга под ребра, какие лодки стоят на приколе – глазам не верю! Да, говорит один из охраны, султан милостив и позволяет торговать в городе каждому, грек ты, латинянин или араб, если чист на руку и мзду платишь, разгружай товар на пристань, торгуй, никто тебя не тронет. Это вот справа венецианские галеры, у них латинский парус треугольником, не перепутаешь, а это наши береговые плоскодонки, бушприт задран, видишь? фелюги, шебеки, те не спутаешь по откляченному форштевню, арабская самбука из Красного моря, она уж точно бывала в Китае. Да знаешь ли ты, где Китай, деревня? дальше, стало быть, сайка с полуторной мачтой, а за ней ганзейский когг, смотри, у них паруса всегда полосатые, и пузатые каравеллы, обшивка вгладь, и даже чудо из чудес, португальский галеон, которому, говорят, нет в мире равных.

Запомнили, что ли?

Колонной по двое они сходят на пристань, а в стене меж тем открывают ворота, небольшие, в рост, такие в другой раз и не заметишь среди базарной сутолоки на площади, но в такую рань базара еще нет и ворота свободны, в них-то и убывает наша вереница, и пока последние еще спускаются с галер, впереди уже идут по узкой улочке, мощеной круглым камнем, их ведут по улочке наверх, где Айя-Софья с одиноким минаретом, и каждый из них то и дело спотыкается, головы-то задраны к небу, там горит на рассвете золотой полумесяц над куполом, который, говорят, на цепи к небу подвешен, такой он высокий, этот купол, вот и Юсуф, сын плотника из деревни, бритый наголо, не узнаешь, тоже пялится наверх, рот разинул, и скажи ему, что пройдет время, станет он каменщиком и закинет судьба туда, куда теперь только смотрит, под купол Софии, скажи ему так, не поверит Юсуф, и правильно сделает, хотя, с другой стороны, этим утром поверить можно во что угодно, такое уж сегодня утро, так оно складывается, это утро, и даже в то можно поверить, что через час на ипподроме сам султан Селим, светлейший из великих князей мира, хозяин империи, которую и помыслить-то невозможно, этот карлик в красном кафтане, нос крючком, усы торчком, сам Селим-хан остановит взгляд на Юсуфе, а спустя секунду махнет рукой и поплывет дальше, и вся процессия за ним поплывет, и только тот, кто следует слева, пометит себе – «нет, не годен» – после чего выведут Юсуфа из строя, толкнут к таким же как он, ибо выходит, не приглянулся ты, парень, султану, не годишься в пажи к светлейшему, угловат и долговяз ты слишком, а значит судьба тебе назад пылить, но не домой, а в казармы, и бог его знает, какая доля человеку лучше, пажом или янычаром, потому как человека вообще мы не знаем, зато тебе, бритому, янычаром стать лучше, это уж точно.