Юрий Дружков - Кто по тебе плачет Страница 7

Чего для нас было много, в полную волю, до хмельной сытости воздуха. Почти горького на вкус, почти густо-зеленого на свет, крепкого на глоток пьяной свежести!

Мы торопились. Наши лапти уже висели клочьями. Будь перед нами видимая цель, кажется, бежали бы к ней сломя голову. Но впереди алели на солнце бесконечные стволы. Очень много стволов. Один за другим, один за другим, один за другим, один за другим, один за другим...

Но где же последний?

Вечером она увидела огромное дупло невысоко над землей, опустилась в него, как в деревянное кресло.

– Больше не могу. Прости меня. Лапы не идут.

Она сняла с ног то, что совсем недавно было моей гордостью, закрыла глаза, обняв руками сама себя. Я лег у дерева под зеленым дымчатым окном в синее к вечеру небо. Лежать бы так и лежать. Будь они прокляты все на свете земные расстояния.

– Ой! – вскрикнула она вдруг. – Я нашла! Погляди! В дупле еще дупло.

В руке у нее была сухая шишка.

– Их тут много!..

Я сел рядом с ней, открыл ножичек брелок и стал выковыривать им из этой шишки горошины-орехи...

От губ ее шел ореховый аромат, белые зубы хрустели орешками, волосы вперемежку с хвойными иглами, совсем девичьи смуглые босые ноги – все это, наверное, было привлекательно для постороннего взгляда: меня обожгло колючей неотвратимой жалостью к ней, так по-детски протягивала она ладошку...

Орехов, а точнее шишек, было двадцать семь. Таежная загадка. Если кругом на земле все подобрано лесными жителями, расклевано птицами, как могли остаться прошлогодние шишки в дупле? Разве что беличий хвостик, прилипший к ветке, печальная суть нашего клада?

Я ковырял их ножом и кормил одичавшую лесовичку, вдыхая с наслаждением незнакомый лесной привкус.

– А ты? – возмутилась, отодвинула она мою руку...

Кажется, первый раз мы были почти сыты. Первый за тысячу дней Правда, я долго не мог приучить себя жевать одну мякоть и от жадности крушил ее наполовину с корочками, до боли в зубах.

– А теперь чего тебе хочется, лесная кикимора? – попробовал пошутить я.

– Теплую ванну, телевизор и мягкое кресло, – засмеялась она.

– Ты веришь сказкам?

– Очень...

– А я нет.

– Одичал в лесу. Темным скоро станешь, как дупло. Мы с тобой так одиноки.

– Ну и что, беда какая? Многих полезно было бы на время хотя бы окунуть в одиночество.

Она снова засмеялась:

– В тюрягу?

– Будто без тюряги нет одиночества.

– Но зачем!?

– А чтобы однажды поняли, какое благо жить среди людей, называть кого-то близким, родным. Не каждый достоин быть не одиноким.

– Философ, – не то с иронией, не то с грустью сказала женщина, и мне расхотелось о чем-либо говорить.

Спали мы, сидя в этом дупле, как в большом деревянном кресле, жестком и неудобном. Комары около нас больше не летали.

На другой день жадно хотелось пить, невыносимо хотелось воды. Мы ели ягодную свежесть, много ягод и все же очень хотелось набрать полный рот воды, хлебнуть обыкновенной воды.

– Куда мы попали? Это не Сибирь, такая жара, – вздохнула она.

– Только днем жара. Ночью ты плачешь во сне от холода. И деревья тут вполне сибирские.

– Разве я плачу?

– Стонешь.

– Извини... Хоть бы дождь пошел.

– Не надо нам дождя, солнца не будет. Нам с тобой везет... погода, воздух, ягоды, орехи... У тебя необыкновенная способность видеть ягоды...

Мы разговаривали на ходу, шагая мимо великолепных упругих деревьев. Мысленно я называл их кедрами. Кажется, это и в самом деле, были кедры, но я видел такие первый раз и думал об одном: скорей бы они кончились. Я больше не верил ни солнцу, ни часам, ни удаче, которая приведет нас к жилью, к людям. Казалось, так легко разминуться в лесном океане, пройти мимо крохотной точки в бесконечную вселенную дикого леса и блуждать в нем до самой зимы.

Хотелось кричать, проклинать и лес, и безмолвие вокруг, и часыи дорожную палку, и взъерошенные колючие лапти, людей, которые не желали попадаться навстречу, орать о них что-нибудь обидное, орать не в обиду, а чтобы отвести от себя безмолвие, нескончаемую тишину. Я тупел от миллиона шагов, от миллиона веток, от шелеста хвои, от невозможности крикнуть, ударить палкой по неподвижным стволам. Рядом была она, моя вроде бы не красавица, молчаливая, как все вокруг с припухшими от усталости глазами. Если бы она плакала, ныла, как бы я зарычал на нее, заревел на весь лес. И может быть, нам обоим стало немного легче.

Весь день мы не замечали, что лес поднимается в гору, ведет нас по отлогому склону к вершине холма. Наверное, поэтому как никогда усталость была неодолимой, до ноющей боли в ногах. Только теперь мы видели, что земля полого спускается вниз: и туда, откуда мы пришли, и туда, куда пойдем завтра.

Я выскреб на дереве стрелку, лег на землю под этим проклятым деревом, не в силах подняться, копать берлогу, собирать хвою, думать о ночлеге.

– Не надо, – сказала вдруг она. – Я буду спать на земле, рядом с тобой.

Да что же это делается, подумал я, она понимает меня как лесной зверь лесного зверя, одним инстинктом, одним.

– Это вершина холма. Не продует?

– Земля теплая.

Не открывая глаз, я понял, она легла.

– И комаров не стало...

– Где вы, комарики? – пошутил я. – Кис-кис. Нам грустно без вас.

Почему, в самом деле, их нет? Подохли? Радиация? Как это может быть: вселенная без комаров? А птицы пока поют...

– Разве ты не заметил, комаров нет.

– А что же тогда зудит и гудит?

– Я не слышу... В траве гудит.

– Мне показалось, ветер гудит.

– И ветра нет. – Я чуть было не сказал: передох. – Ноги мои гудят...

Когда наступила ночь – не знаю. Темноты я не видел, но и во сне лицом ощущал ее холодное прикосновенье, слышал, как она волнами плывет вокруг и тоненько гудит еле слышно комариным звоном, гудит в непроглядной черноте ветвей.

Холод заставил меня открыть глаза.

Темно. Жутковато. Очень тихо. Не пожелаю никаким самым отпетым романтикам просыпаться ночью в лесу, не зная где, не понимая, как ты сюда попал, откуда черные стволы кругом тебя и черное хвойное давящее низкое небо. И что-то гудит комариным писком, отдаленно гудит, наплывом, то сильней, то слабей, гудит в шорохе леса, набегая волнами, пропадая в нем.

Я вскочил. Вертолет! Неужели вертолет очень далеко рыщет над лесом? Очень далеко. Сердце у меня...

Да что ему делать ночью в такой темноте? Мерещится. Пошел да ручки, до коликов... А что будет потом?

Лег на землю рядом с ней, представляя себе, как вертолет пройдет над нами, разбудит ее, поднимет, а я не встану. Зачем? Орать бесполезно, костра у нас тоже нет.

А если гудит лесопилка? Потеха. Ночью гудит лесопилка... Значит, ведьма воет или ветер. Ну и пускай себе воет и поет.

Я уснул. И видел, как они прилетели, как удивлялись нам, пожимали руки, хвалили, показывая друг другу, но забирать в уютную теплую кабину, пропахшую маслом и кожей, не спешили. У нас дела, говорили они, подождите, мы прилетим, обязательно прилетим. На той неделе, может быть на другой... Сил кричать, умолять, уговаривать не было, даже самих слов для крика тоже не было. Как остановить их, торопливых, занятых очень важными делами?... Вертолет, удаляясь, очень тихо щелкал мотором, четко и ровно, жутко и монотонно щелкал и щелкал.

Она разбудила меня, голос ее, руки на моей голове.

– Что с тобой?

Гладила в темноте мягко и нежно.

– Все будет хорошо. Мы дойдем, обязательно дойдем, вот увидишь, дойдем.

И затихла рядом, единственный теплый комочек в пустоте и холоде.

А комаров уже нет.

Я поспешил увернуться от ее руки, чтобы не коснулась она случайно мокрого от слез...

В этом лесу один мужик. Это я. Подумаешь, беда. Живые крепкие люди, шагаем себе и шагаем. Конечно, дойдем. Дойдем, дойдем, дойдем...

Утром лес окунулся в туман. Зыбкий, слабый, как наступающий день. Совсем не туман, а рассвет поплыл по тихому лесу, поплыл, оставив из бесконечности неподвижных деревьев не более десяти около нас, прибавляя к ним постепенно одно, другое, бронзовеющее понемногу дерево. Медленно вытаивают они в тумане, завороженные, светом, глубоко прозрачным и непроглядным. Как тихо подкрадывается день. Меня разбудил, ее разбудить не мог.

Я смотрел на нее, разглядывал откровенно всю от макушки до пяток, будто видел впервые такие длинные спутанные волосы, под ними просвечивали губы, лицо, какое редко встречалось мне. Думалось почему-то совсем непонятное: оно с подпалиной. Почему с подпалиной? Какая такая подпалина может быть у молодой, гибкой... Но другое слово не приходило.

Вот будет жалко, если такая простудится, мысленно перебил я сам себя, довольно сердито, но снял пиджак и накрыл ее на удивление мягко и осторожно.

По времени была еще ночь, только разбавленная свежим рассветом.

Ко мне из тумана, по-прежнему, летел едва уловимый рокот, или гул, или зуденье, или черт его знает кто. В этот блаженный миг я и надумал забраться на дерево.