Михаил Кривич - Из жизни собак и минотавров Страница 7

Он был, пожалуй, ни дружелюбен, ни враждебен. Однако обычай непременно требовал ответа. Тимофей устало поднялся на ноги, подошел к колонне и обнюхал метку. Да, особой враждебности одноглазый и впрямь не проявлял, он просто информировал пришельца о своих правах на прилегающую к метро территорию. Тимофей притерся к колонне и миролюбиво ответил, что идет издалека, территория ему и даром не нужна и просит оставить его в покое. Одноглазый прочитал ответ и снова полил колонну, поглядывая на Тимофея с хитроватой и вроде бы даже дружелюбной усмешкой. Они обменялись еще несколькими метками, скорее ритуальными, нежели информационными, – все и так было ясно. Одноглазый мотнул головой, приглашая следовать за собой чужака, и снова вышел на свою слаломную трассу. Тимофей последовал за ним. Он не поспевал на своих коротких, стертых и отдавленных лапах, то и дело отставал от одноглазого и настигал его, когда тот вежливо останавливался, чтобы подождать гостя.

Вскоре лес ног поредел, и собаки очутились в каком-то дворе, у помойки. Одноглазый уткнулся носом в рассыпанный вокруг баков мусор и стал в нем что-то выискивать. Тимофей последовал его примеру и с удивлением обнаружил, что пища здесь совсем не хуже, чем дома. Сытые, отяжелевшие, собаки улеглись под кустом на охапке прелой, летом еще скошенной травы; одноглазый придвинулся вплотную, согревая ребристым боком продрогшего до костей Тимофея; они одновременно прикрыли глаза и уснули до утра.

Снилась Тимофею норная охота, томительное ожидание – когда же нормастер откроет наконец шибер в нору, затем мельтешащий впереди огненный лисий хвост, злобная морда норного волка – барсука, снился глубокий снег и окоченевшая хозяйка в снегу, и он сам, Тимофей, с санитарной сумкой на боку, согревающий хозяйку своим дыханием. Он и проснулся от чьего-то теплого дыхания: одноглазый уткнулся острой мордой ему в затылок и уютно посапывал.

Тимофей поднялся, прогнул спину, глубоко потягиваясь, зевнул, раздирая пасть. Другой пес тут же открыл свой единственный глаз и вскочил на ноги. Он потянулся к Тимофею, взял в зубы обрывок ленты на его ошейнике и дружелюбно вильнул хвостом. Тимофей, тоже хвостом, сказал ему «доброе утро», и «спасибо за ночлег», и «будь здоров», и «не поминай лихом»; потом сделал несколько шагов в сторону, последний раз оглянулся на одноглазого и, набирая скорость, побежал прочь.

Весь этот день, убегая все дальше и дальше от своего прежнего дома, лавируя между смердящими бешено мчащимися автомобилями, облизывая, чтобы утолить голод, обертки из-под мороженого, лакая грязную воду из подернутых радужной пленкой луж, Тимофей думал об одноглазом. О том, что тот не лез в душу, не задал ни единого вопроса – кто он, чужак, и откуда, куда идет и зачем, с кем жил прежде и к кому стремится. Думал Тимофей о собачьем братстве, о том, что свары и драки в нем – это видимое, а истинное – верность, доброта, отзывчивость к чужой боли. И о том еще думал, что люди, если разобраться, не нужны им вовсе – вдосталь хватит собакам своего собачьего тепла.

Он размышлял обо всем этом, но не забывал аккуратно оставлять метки вдоль петляющего по улицам пути, ибо ни на секунду не забывал о своем долге. Он не мог позволить себе кануть в огромном городе в неизвестность. Его должны были отыскать и дать новые инструкции. Пока же их не было, следовало поступать по собственному усмотрению, по собственному плану. А план Тимофея сводился к тому, чтобы тщательно выбрать себе нового хозяина, выбрав, показаться ему, вызвать у него жалость к несчастной заблудившейся собачке и, эксплуатируя человеческую отзывчивость, в которую Тимофей продолжал верить, проникнуть в чужой дом, в нем освоиться, сделать его своим, а уж потом действовать по обстоятельствам. И добиться того, чего не сумел добиться от своих первых хозяев, – понимания.

Увы, простой и разумный план не срабатывал. Во-первых, Тимофей никак не мог выбрать себе хозяина. Мелькавшие вокруг бесчисленные лица казались ему совершенно одинаковыми – серыми и безрадостными, лишенными какой бы то ни было индивидуальности. С другой стороны, за трое уже суток блуждания Тимофея по городу почти никто не проявил к нему особого интереса. Люди равнодушно встречали его взгляд и тут же отводили глаза, правда, Тимофею порой чудилось, что он успевает прочесть в них жалость и ту самую доброту, на которую уповал. И еще стыд. Первый раз он уловил его даже не во взгляде, а в голосе наклонившейся над ним старушки: «Чем же я, милок, кормить тебя буду?» До конца этого он так и не понял, но догадывался, что люди почему-то не могут дать ему крова и оттого им стыдно.

Раз его поманил человек с нетвердой походкой и багровой физиономией, Тимофей пристроился к нему и пошел, как положено, у левой ноги, но потом передумал и отстал – что-то в мужичонке показалось ему зыбким и непрочным. В другой раз к нему привязались две девочки в красных резиновых сапожках, со школьными ранцами за спиной. Они присели возле него на корточки, дали лизнуть мороженого и принялись чесать за ухом. Тимофей почувствовал, что тает, как то мороженое, и сразу же решил пойти с ними – стоит попробовать, подумал он. Но тут коршуном налетела размалеванная баба в длинном кожаном пальто, размахалась руками, раскричалась, у девочек по щекам сразу вдруг потекли слезы, и во всем этом шуме и гвалте Тимофей разобрал одно: в дом его не берут. И уныло побрел дальше.

Вот, пожалуй, и все контакты за эти дни.

Третий день не перестававший дождик к вечеру усилился, и от холода, сырости, промозглости осенних сумерек Тимофея захлестнуло отчаяние. Снова нужно было раздобывать еду, искать какой-никакой ночлег, а потом опять идти и идти. Куда? Зачем? Он остановился и устало опустил голову. Кончики ушей очутились в луже – Тимофей брезгливо тряхнул головой и прикрыл глаза. И тут же услышал где-то рядом разбойничий свист.

В нескольких метрах от Тимофея, у распахнутых дверей магазина, из которых несло уютным тухловатым теплом, стояли два одинаковых мужика в грязных синих халатах и делали ему какие-то знаки. Тимофей насторожился и сделал несколько нерешительных шагов навстречу.

– Иди, иди, кобеляха, сюда. Ох, мать твою, грязный какой! Дуй к нам, парень!

Из дверей магазина Тимофея еще сильнее обдало влажным теплом, запахом норы и подгнившей картошки. Мужики были пьяны в стельку, но казались веселыми и безобидными. И главное, они его звали, и в их глазах не было стыда. Тимофей приблизился, по очереди обнюхал их и неуверенно вошел вслед за ними в магазин, не ведая еще, что останется здесь до весны.

Магазин был маленький и бедный. Обычно здесь продавалась картошка, грязная и мокрая, почти всегда – с первого взгляда неузнаваемая мелкая черная морковь и свекла, иногда – лохматящаяся серо-зелеными листьями капуста и лук репчатый, да жалкие яблочки, назвать фруктами которые не поворачивался язык. Это был зимний ассортимент, другого Тимофей не застал.

Еще на полках стояли металлические банки с консервированным борщом и трехлитровые баллоны с мутной жидкостью, на которых было написано «сiк». Но этого никто никогда не брал.

Молодуха-продавщица в замызганном белом халате отвешивала картошку красными руками в цыпках, шмыгая распухшим от вечного насморка носом и хрипло матеря редких покупателей. На Тимофея она не обращала внимания. В упор не видела его и хозяйка – так здесь все звали директрису, грудасто-задастую дамочку, тоже в белом халате, но чистом и накрахмаленном. Она носила высокую прическу инопланетного апельсиново-фиолетового окраса и десяток перстней и колец на толстых пальцах.

Магазинная хозяйка в торговый зал не выходила, разве что в редких случаях, когда вспыхивал особенно шумный скандал из-за недовеса или совсем уж никудышного товара, а просиживала весь день в маленьком кабинетике под портретом лысого человека с усами и бородкой – хитрованская его ухмылочка наводила на мысль, что он, лысый, и открыл некогда первым из первых торговлю гнилым товаром, должно быть, с него, лысого, все и пошло. Хозяйка устраивала какие-то свои дела по телефону, что-то выклянчивала и выменивала, с заднего хода к ней то и дело заявлялись хорошо одетые люди с сумками и портфелями. Иногда, впрочем, она все-таки выходила из кабинетика и кричала продавщице: «Клава, я на базу!» – садилась за руль маленькой оранжевой машинки и укатывала до закрытия.

Тимофей любил эти выезды хозяйки, потому что на следующий день к заднему входу непременно подъезжал фургон, и братья-близнецы Виктор и Виталий, или ханыги, как их все называли, выгружали аккуратные картонные коробки с апельсинами или бананами. Сам Тимофей к экзотическим фруктам был равнодушен, но когда их завозили, в магазине на час-другой воцарялся праздник. Валом валил народ, выстраивалась очередь, хвост которой терялся на улице, Клава весело орала: «Кило – в одни руки!» – и материлась как-то особенно лихо.