Дональд Бартельми - Шестьдесят рассказов Страница 7

20 ноября

Мы толкуем приметы, как обещания. Мой высокий рост, мой звучный голос заставляют мисс Мандибулу заключить, что однажды я возьму ее на руки и отнесу в кровать. В глазах Сью Энн те же самые признаки делают меня самым необычным изо всех ее знакомых мужского пола, а потому — самым желаемым, а потому — ее личной собственностью, наряду со всем прочим, что является самым желаемым. Если эти заключения окажутся ложными, каждая из них будет считать, что жизнь ее обманула.

Я сам, в прошлой моей жизни, понимал рекламный слоган («Мы поможем вам в трудную минуту») как описание обязанностей оценщика — в грубейшем противоречии с истинными интересами компании. Я верил, что, обретя жену с полным набором присущих жене признаков (красота, обаяние, мягкость, аромат, кулинарные способности), я нашел любовь. Из тех же самых признаков, которые вводят сейчас в заблуждение мисс Мандибулу и Сью Энн Браунли, Бренда сделала вывод, что скука навсегда уйдет из ее жизни. И все мы — мисс Мандибула, Сью Энн, я, Бренда, мистер Гудикайнд — продолжаем верить, что американский флаг является символом некоей обобщенной добродетели.

Однако, глядя на окружающий меня инкубатор будущих граждан, я должен сказать, что знаки это только знаки и некоторые из них лгут.

23 ноября

Может случиться, что моя детская жизнь все-таки меня спасет. Если только я смогу затаиться в этом классе, делая записи в дневнике, пока Наполеон тащится по просторам России в монотонном монологе Гарри Брана, читающего вслух очередной параграф учебника истории. Именно сюда уходят корнями все загадки, смущавшие меня во взрослой жизни. Однако мисс Мандибула не позволит мне остаться ребенком. Ее ладони ложатся мне на плечи слишком нежно, не покидают их слишком долго.

7 декабря

Это место дает мне обещания, обещания невыполнимые, позднее эти обещания будут сбивать меня с толку, создавать ощущение, что у меня ничего не получится. Все представляется как результат того или иного умопостигаемого процесса, если я хочу получить число четыре, я должен идти к нему через два и два. Если я хочу спалить Москву, путь, которым я должен двигаться, уже намечен предыдущим визитером. Если, подобно Бобби Вандербилту, я вожделею «Ланчу» купе с двигателем в 2,4 литра, мне нужно только проделать операцию, соответствующую поставленной цели, а именно — добыть деньги. А если я стремлюсь к деньгам, как таковым, мне нужно их просто сделать. С точки зрения Оценочного Совета все эти цели в равной степени прекрасны, доказательства видны повсеместно, куда ни кинешь взгляд — в деловитой уродливости этого, сплошь из стекла и стали здания, в сухом изложении фактов, к которому прибегает мисс Мандибула при описании некоторых наших наименее славных войн. Кто укажет, что порядок иногда нарушается, что допускаются ошибки, что приметы толкуются неверно? «Они уверены в своей способности произвести все необходимые операции и получить правильный ответ».

8 декабря

Мое просветление развивается чудеснейшим образом.

9 декабря

Опять катастрофа. Сегодня меня пошлют к врачу, на обследование. На перемене Сью Энн застала нас с мисс Мандибулой в раздевалке, голые ноги мисс Мандибулы обвивали мою талию. На мгновение мне показалось, что Сью Энн задохнется. Вся в слезах, она побежала из раздевалки в кабинет директора, не имея уже никаких сомнений, кто из нас Дебби, кто Эдди, а кто Лиз. Мне жаль, что я разбил ее иллюзии, но ничего, такая, как Сью Энн, непременно оклемается. Мисс Мандибула погибла, но зато она состоялась. Несмотря на неизбежное обвинение в совращении малолетнего, она спокойна, ее обещание выполнено. Теперь она знает, что все, что ей рассказывали про жизнь и про Америку — чистая правда.

Все мои попытки убедить школьное начальство, что я являюсь несовершеннолетним только в некоем, весьма специфическом смысле, что основная часть вины лежит на мне, ровно ни к чему не привели. Власть имущие твердо стоят на своем. Мои сверстники искренне поражаются, что я отказываюсь от роли безвинной жертвы. Как наполеоновская Старая гвардия, продирающаяся сквозь русские снега, наш класс мучительно приходит к заключению, что истина есть кара.

Бобби Вндербилт подарил мне на прощание свой, от сердца оторванный диск «Звуки Сибринга».

ВЕДЬ Я РОЖДЕН, ЧТОБ ВАС ЛЮБИТЬ

На обратном пути с аэродрома сидевший за рулем Хьюбер сказал: я так и не понял, зачем мы там потребовались. Вы не потребовались, объяснил Блумсбери, я вас пригласил. Ну, пригласил, сказал Хьюбер, не понимаю, зачем ты нас пригласил. Как друзей семьи, сказал Блумсбери. — Вы друзья семьи. Ткань истин, подумал он, деликатная, как переговоры о капитуляции. Более того, его сильно подмывало сказать, что его друзья Хьюбер и Уиттл не совсем такие люди, как ему хотелось бы. Потому что, как он догадывался, он и сам был не совсем таким, как хотелось бы им. И все равно бывали моменты, когда он с трудом сдерживал желание закричать, что это неправда.

Она показалась мне совсем спокойной, сказал Блумсбери. Ты тоже был спокойный, сказал Хьюбер, повернувшись назад. Ну, конечно, сказал Блумсбери, глядя в окно, ее так воспитали, не плачь на людях. Воспитание, думал он, великая вещь. Сзади то взлетали, то садились самолеты, и он думал, не следовало ли им дождаться отправления, может, так было бы приличнее, а может, наоборот, приличнее было вот так, не дожидаться. Я заметил, что в ситуациях, связанных с рождением, смертью и расставанием навсегда как правило проливается некоторое количество слез. Так он же собрал целую толпу, сказал Хьюбер, исключив всякую приватность. А тем самым и слезы, согласился Уиттл. Да, сказал Блумсбери.

Ах, Пелли, и куда же ты это направляешься? К Бабушке, с дозволения вашей светлости. И какая ж у тебя, Пелли, хорошенькая-хорошенькая, мягонькая-мягонькая, тепленькая-тепленькая, молоденькая-молоденькая штучка, вот здесь, на велосипедном седле. О-о-о, ваша светлость, вы такой греховодник, зуб даю, вы говорите такое всем нам, бедным девушкам. Да что ты, Пелли, какая ерунда, и я тебе точно скажу, мне ни разу еще не попадалась девушка с такой хорошенькой, как у тебя. Вы очень напористы, ваша милость, вот разорви меня на месте, если нет. Дай-ка мне чуть пощупать ее, Пелли, будь хорошей девочкой. О-о-о, мистер Блумсбери, я люблю поразвлечься не меньше любой другой девушки, только мой муж смотрит с крыльца в свою подзорную трубу. Не бойся, Пелли, следов никаких не будет, мы только юркнем за это вот дерево. Позвоните моим велосипедным звонком, ваша светлость, он тогда подумает, что вы торгуете эскимо. Позвоню, Пелли, еще как позвоню, я им так позвоню, как никогда не звонил. О-о-о, ваше сиятельство, поосторожнее с поясом, на котором держатся мои велосипедные брюки. Не бойся, Пелли, я и не с таким справлялся, да уж, бывшто.

Только, сказал Хьюбер, было бы не совсем точно утверждать, что мы друзья семьи. Никакой такой семьи больше нет. А мне лично думается, сказал Уиттл, что семья все еще существует, в юридическом смысле. Вы были связаны браком? От этого зависит ответ на юридический вопрос, продолжает ли существовать семья, как таковая, после физического разобщения партнеров, свидетелями какового мы только что стали. Блумсбери понял, что Уиттл не хочет показаться излишне любопытным, а еще сн понял, а точнее вспомнил, что жена Уиттла, или там бывшая жена, улетела на самолете очень похожем, если не идентичном тому, какой избрала для того, чтобы улететь, Марта, его собственная жена. Но так как этот вопрос казался ему утомительным, а также малоинтересным в виду упомянутого физического разобщения, каковое в данный момент поглощало его целиком, вплоть до исключения из сферы внимания всех других вопросов, он решил не отвечать. Вместо этого он сказал: На мой взгляд она очень хорошо смотрелась. Прекрасно, согласился Уиттл, а Хьюбер сказал: Совершенно потрясающе.

Ах, Марта, пошли-ка мы в постельку, будь хорошей девочкой. Отзынь, трепло несчастное, я еще не успела прочитать сегодняшнюю дозу Малларме. О-о-о, Марта, зайка, а может дадим этому, бесспорно отличнейшему парню сегодня отдохнуть? Сегодня, когда телевизор уже выключен, а у хозяина дома уже член стоит? Не подкатывай ко мне со своими гнусными предложениями, да еще во вторник, забыл ты, что ли? Марта, рыбка, куда же подевалась твоя любовь ко мне, о которой мы говорили в тыща девятьсот тридцать восьмом? На кладбище у моря? Фи, мистер Член Стоячий, посмотрел бы ты лучше мусоропровод, а то забился. Да на хрен тот мусоропровод! Марта, девочка, я тебя хочу, сладкая ты моя! Убери от меня свои лапы, змий тряпочный, мне до смерти надоел твой дурацкий старый орган. Но, Марта, зайка, а как же стихи, которые мы читали в той книжке про крик печальный кроншнепа в долине и про чресла исполина в тыща девятьсот тридцать восьмом? Которыми мы освятили свой союз? То тогда, а то теперь, а если тебе так уж неймется, бегай на здоровье за этой велосипедной девицей в портках в обтяжку. Ах, Марта, да никакая не велосипедная девица не разбивает мне сердца, а одна только ты, моя милая. Держи свои клешни при себе, не хватай меня за задницу, ну вот, по твоей милости я страницу потеряла.