Максим Шраер - В ожидании Америки Страница 7

— Грета, ты!? — воскликнул я.

— О, боже! Как ты здесь оказался?

— Мы уехали из Союза, наконец-то, мы эмигрировали. Я здесь всего второй день!

— Вот видишь, я всегда чувствовала, что ты что-то скрываешь.

— Ну не мог же я тебе рассказать: мы сидели «в отказе», это было опасно. Знали только ближайшие друзья.

— Мы с тобой были довольно близки…

— Да, конечно. Прости. Но подожди, а что ты делаешь в Вене?

— Приехала на выходные.

— На выходные? С каких это пор девчонки из советской глубинки мотаются в Вену на выходные?

— Слушай, вот ты не хотел рассказывать, что твои родители собираются эмигрировать, — сказала Грета. — Я тоже не хотела ничего говорить. Спустя два месяца после того, как мы расстались, нам пришло разрешение на выезд в Германию. Мы с родителями собрались за несколько недель и быстро уехали.

— Невероятно! Я меньше всего мог представить, что встречу тебя здесь, в Вене.

— Что же тут удивительного? Ведь евреи уезжают в Израиль.

Я призадумался над словами Греты.

— Или не в Израиль. Ты, пожалуй, права, — сказал я. И спросил: — Ну, и как все это было?

— Потрясающе! Я только окончила десять классов в России, когда мы уехали. Потом еще год училась в Германии в гимназии. Было довольно трудно, я плохо писала по-немецки. Пришлось поднапрячься. Русский мне зачли как иностранный, и это помогло получить аттестат. В прошлом году я поступила в университет в Гейдельберге. Хочу стать искусствоведом. На самом деле я приехала в Вену, чтобы посмотреть кое-какую живопись для курсовой работы.

— По России скучаешь? — спросил я.

— Ни капли. Как будто я вдруг проснулась в новом доме и чувствую себя так, словно жила здесь всю жизнь. Для моих родителей все иначе. Но для меня Германия — уже дом родной.

— Ты не чувствуешь, что забываешь русский язык? — снова спросил я; мы с Гретой, конечно же, говорили по-русски.

— Не знаю. Я редко говорю по-русски, только дома. Иногда пишу в Россию школьным подругам. Правда, становится все труднее писать по-русски. Сейчас у меня совсем другая жизнь. Есть вещи, которые мне уже не объяснить по-русски. Да, наверное, я понемногу теряю русский язык, но какая разница? Я об этом не думаю.

— Грета, так здорово, что мы встретились, — сказал я, глядя на ее желтые теннисные туфли. — Я все еще не могу поверить, что мы вот так, случайно, столкнулись. И где! Посередине Штефансплаца! Никто не поверит!

— Не говори!

— Слушай, я страшно проголодался. Здесь есть где-нибудь студенческая забегаловка или что-нибудь в этом роде? Хочешь, перекусим вместе?

— Я бы с удовольствием. Но должна встретиться с друзьями из университета — я уже опаздываю.

— Давай тогда послезавтра, ты еще будешь здесь? Я снова приеду в Вену.

— Отлично.

— Встретимся прямо здесь, в одиннадцать?

— Да, давай в одиннадцать. До скорого.

Она чмокнула меня в щеку и скрылась в бурлящей толпе. Я медленно пересек площадь и двинулся в сторону Грабена, пока не набрел на тихое кафе. Быстро сложив цены, заказал пивка и бутерброд с сыром. И сел в прохладном полумраке, слушая звуки пения и трубы Чета Бейкера. «Your looks are laughable, unphotographable…» Дымные воспоминания ритмично наплывали подобно тому, как утренний туман застилает ясную поверхность озера.

Я встретил Грету Шмидт в июне 1985 года. После первого курса университета я провел июнь и июль в селе Ч., километрах в пятидесяти от Москвы по Ленинградскому шоссе. Ч. считалось селом, поскольку там была школа, а когда-то была и церковь. По сути, это была деревня, где гуси вышагивали по немощеным улицам. В Ч. располагалась университетская лаборатория, и студенты, изучавшие ботанику и геологию, проходили здесь летнюю практику.

Я познакомился с Гретой спустя пару дней после начала практики. Я искал почтовое отделение, чтобы отправить письмо родителям, и спросил у нее, как пройти. Мне только что исполнилось восемнадцать; ей было семнадцать, и она в то лето окончила школу. У Греты были голубые глаза с поволокой тумана и влекущая улыбка. Ее пепельно-светлые волосы были заплетены в две тугие косы. В тот день на ней был выцветший оранжевый сарафан и высокие черные резиновые сапоги. Грязь на улицах Ч. в некоторых местах еще стояла по голень.

Грета происходила из семьи поволжских немцев. Их предки тысячами двинулись в Россию во времена Екатерины И, основав процветающие сельскохозяйственные колонии по берегам Волги. Они прижились в России и считали ее родным домом, придерживаясь, впрочем, своего языка и своих традиций, примерно как амманиты (амиши) в США. Когда гитлеровцы напали на Советский Союз, около полумиллиона поволжских немцев было депортировано в Казахстан и Сибирь. Многие умерли в дороге. В советских учебниках нет ни слова о массовом выселении немцев, которое, кстати, во многом напоминает интернирование американцев японского происхождения во время Второй мировой войны. В 1970-е годы поволжские немцы начали подавать заявления на выезд в ФРГ. Меня поражало, что, прожив в России почти два века, они готовы были сняться с насиженного места и уехать в страну, связь с которой была чуть ли не символической. Не то ли испытывали евреи, боровшиеся за выезд из России, — родной страны, где они так никогда и не почувствовали себя дома? Еврей-отказник и внутренний эмигрант, я отождествлял себя с поволжскими немцами; возможно, именно поэтому меня тогда заинтересовали Грета и история ее семьи.

Родители Греты, детство которых совпало с началом Второй мировой войны, были депортированы со всей родней в Западную Сибирь, в Кулундинскую степь — отдаленную местность к востоку от казахской границы и к северо-западу от Алтайских гор. До переселения они жили в городе Энгельсе, на Волге. Дед Греты по отцовской линии работал агрономом. Одна из ее бабушек была учительницей истории в немецкой школе. В Западной Сибири бабки и деды Греты стали колхозниками. Мать Греты к концу войны осиротела, и ее взяли к себе в семью родственники. В конце 1950-х, отслужив в армии, отец Греты сумел поступить в институт в Москве, где, как и его отец когда-то, изучал агрономию. Ему повезло: после окончания института удалось устроиться в университетскую лабораторию в Ч. Он написал своей невесте в Кулунду, она приехала из Западной Сибири, и вскоре они поженились. У родителей Греты было двое детей. Дома они говорили по-немецки, вне дома — только по-русски. Мать Греты готовила немецкую еду и хранила потрепанный томик Библии в потайном ящике. Представления Греты о Германии — и о потерянном мире поволжских немцев — сложились из тех книг, что ей удалось прочитать в скудной сельской библиотеке Ч., а также в районной библиотеке, но более всего — из родительских рассказов о жизни в Поволжье до депортации.

В то лето мы с Гретой встречались каждый вечер, когда я освобождался от работы по сбору образцов почв, камней и растений и наклеивания на них соответствующих этикеток и ярлыков. Мы занимались любовью под ночным небом, в стоге сена, прислушиваясь к кобыльему боязливому ржанию, доносившемуся неподалеку, и гудкам паровоза, тормозившего на подъезде к дальней станции. Я рассказывал Грете о своих любимых картинах в Пушкинском музее. Она не понимала, что означает слово «импрессионизм», а мне тогда казалось, что я знал и понимал. Грета за всю жизнь лишь трижды была в Москве, хотя жила в полутора часах езды от столицы. Будучи немкой по происхождению, в остальном она ничем не отличалась от русских деревенских девчонок.

Эта внезапная ностальгическая случайная встреча на Штефансплаце сбила меня с толку. Тогда, в Ч., наш летний роман казался мне таким очаровательным именно из-за того, что происходил на фоне русской деревенской жизни. Если бы я встретил Грету в Москве, средь тогдашней городской тусовки, она показалась бы мне безнадежной провинциалкой, несмотря на врожденную пытливость ума и боттичеллиевский лик. Здесь же, в Вене, она была совсем другой: одевалась как заправская западная студентка, свободно говорила по-немецки, да и чувствовала себя как рыба в воде. Я же, напротив, ощущал себя инородным телом посреди пестрой толпы на Штефансплаце — это я был советским провинциалом на улицах и площадях имперской Вены. Я сидел в кафе, тянул светлое пиво, закусывая бедняцким бутербродиком, и пытался понять, что таится за этой неожиданной переменой фортуны. Группа цыганок с детьми прошествовала за окнами в направлении Св. Стефана. Девочка-подросток стрельнула в меня глазами, словно напоминая, что пора возвращаться в Габлиц.

Я появился в пансионе перед ужином, почти совершенно позабыв об утреннем скандале в столовой. Но на следующий день, лишь переступив порог столовой и увидев Шарлотту Длинный Нос за конторкой, надзирающую за тем, как сервируют завтрак, мы с родителями развернулись и вышли. В знакомом продуктовом магазинчике мы купили банку растворимого кофе. До самого отъезда из Габлица мы кипятили воду кипятильником, прихваченным из Москвы. У нас установился собственный распорядок дня. Мы совершали длинные прогулки по Венскому лесу. Устраивали пикники, ели хлеб, сыр, копченое мясо, купленные у румяного улыбающегося продавца. Отдыхали у общественного бассейна в компании детей и их полуголых мамочек. Весь стресс последних предотъездных недель, помноженный на шок прибытия на Запад, наконец дал о себе знать. Мы чувствовали себя бесконечно уставшими и расслаблялись — бесцельно, сладко, беззаботно.