Джорджо Бассани - В стенах города. Пять феррарских историй Страница 7

— Вы спросите — зачем? — воскликнул он, предупреждая всякое возможное возражение со стороны Лиды. — Да Боже мой, чтобы составить вам компанию, хотя бы приготовить вам немного поесть… или хотя бы для того, чтобы помолиться!

При слове «поесть» Лида покачала головой в знак отказа. Однако последовавший с его стороны аргумент оказался убедительнее всякого ее возражения. Она опустила глаза, и он взглянул на нее с улыбкой.

— Прошу вас, — предупредил Оресте, — не закрывайте дверь на цепочку. Вообще, оставьте ее приоткрытой. Хорошо?

И, пожав ей руку, быстро сбежал по лестнице.

За ночь похолодало еще больше. На следующее утро сквозь заледеневшие окна начал проступать слабый розовый свет. Он шел от солнца, которое не грело, потерявшись в туманной дымке бесконечного голубого неба. Лида спала у себя на кровати, а синьора Бедини пристроилась на одном из стульев. Оресте же, который в течение ночи неоднократно молился, коротал время, стоя у окна в пальто с поднятым воротником, касавшимся его коротких серебристых волос, и дышал на озябшие пальцы, раздумывая о том, сколько в этот момент градусов мог бы показывать термометр: десять, пятнадцать, а может быть, даже и все двадцать ниже нуля. Он предполагал, что такая температура продержится всю зиму и что в течение долгого времени — весь январь и, может быть, добрую половину февраля — простоят еще большие холода. Он думал о том, что зима, вероятно, будет необычайно холодной, сравнимой лишь с зимой 1903 года, из-за чего сельские каналы и даже По затянет льдом, а трубы с питьевой водой, скорее всего, лопнут. Он с болью думал о том, что и сельское хозяйство, и экономика всей страны пострадают от столь суровой зимы. Но между тем он не мог не порадоваться тому, что он-то предусмотрел и это.

Тело умершей Марии Мантовани выносили ближе к вечеру того же дня.

За бедными похоронными дрогами, скользившими по выпавшему снегу, кроме священника и служки с крестом, шел только Оресте. По его совету Лида осталась дома. Ему, старому семинаристу, которого среди всех выделял дон Кастелли, старому солдату Краса, жгучий холод придавал бодрости, несмотря на проведенные без сна ночные часы. Колеса дрог, высокие и тонкие, поднимали комья снега, которые, не добравшись до верха колеса, бесшумно падали, посыпая белой мукой блестящую черную краску спиц и рессор. Он шел, вглядываясь в следы колес, в легкие вмятины на снегу, которые отделялись постепенно от шин, между тем как его шаг — Оресте шел машинально в ногу со священником — придавал его ходьбе что-то от удалой выправки бравого пехотинца, каким он был в молодые годы.

Он вернулся, когда стояла уже глубокая ночь. И с улицы, вместо того чтобы постучать в окна, как он поступал в предыдущие дни, предпочел известить о своем приходе обычным звонком в дверь.

Лида ждала его, стоя на лестнице. Вероятно, во время его отсутствия она спала. Из-за этого ее лицо, прежде измученное усталостью, сейчас казалось свежим и отдохнувшим. Она совершенно изменилась.

Он уселся на прежнее место, упершись в стол сложенными на груди руками. И отсюда, пока Лида хлопотала у печки, он наблюдал за ней со смешанным чувством удовольствия и благодарности, которыми светились его глаза, особенно когда в ее словах или жестах он замечал, как ему казалось, желание понравиться.

— Сегодня на ночь, — сказал он, — хорошо бы опять позвать синьору Бедини. Надо бы, чтобы она пришла попозже. Завтра я пойду поговорю с доном Бонора, пусть он позволит ребенку вернуться ночевать домой, хотя бы на неделю или две. А там посмотрим.

Теперь о будущем Лиды думал он.

После ужина, сидя за неубранным столом, они продолжали беседу. Заведя разговор о Марии Мантовани, он долго, с необычайной нежностью вспоминал о ней. Он сказал, что она в своей жизни много страдала именно из-за того, что много любила, что у нее было большое сердце. Под конец он описал место на городском кладбище, где на следующее утро ее должны были похоронить.

Он заверил, что это было прекрасное место, достойное приличных людей. Он спросил Лиду, не видела ли она то кладбищенское крыло под сводами, которое недавно выстроили, то, что находится за большим поворотом, начинающимся от правой стены церкви Сан-Кристуфоро, то, которое продолжило со стороны Стены Ангелов галерею старинных захоронений картезианского монастыря? Так вот, ее мать будет погребена там, она ляжет в склеп в новой галерее. Он повторил, что место замечательное, с южной стороны, и поэтому солнце будет светить там с восхода до заката, как в оранжерее.

После короткого молчания, свернув губы трубочкой, он добавил: «Конечно, места там выходят недешево», — и сразу же, словно испугавшись, что его слова будут неправильно растолкованы, добавил, что она, Лида, не должна думать о расходах.

«За столько лет работы, благодарение Богу, мне удалось кое-что скопить!» — воскликнул он.

И так как она, продолжал он, дала ему надежду… вселила в него веру… И потом, имея в виду, что это, как он думает, порадовало бы ее бедную мать…

— В общем, то, что мое, — считай, теперь и твое, — заключил он, понизив голос и впервые переходя с вы на ты. Он пристально смотрел ей в глаза, подавшись слегка вперед. Затем встал и, быстро попрощавшись, обещал Лиде вернуться на следующее утро.

Им надо было столько сказать друг другу!

— Нам столько надо сказать друг другу, — говорил Оресте при каждом прощании, если не словами, то нежным и одновременно серьезным выражением своих глаз.

На самом деле говорил только он.

Если речь не шла о воспоминаниях (детство, проведенное в семинарии, война на Красе — это были обычные темы для разговора), он вел долгие монологи о религии и о текущих политических событиях, которые так или иначе были связаны с религией.

В тот же год, после подписания в феврале Латеранских соглашений, он уже свободно выражал свой патриотизм, проявлявшийся в нежной сентиментальности, свойственной влюбленным, которые пользуются взаимностью. Хорошо делает Церковь, говорил он, которая ради блага Италии и всего мира отбросила педантизм и обиды, но и Государство проявило себя с хорошей стороны, первым сделав шаг к примирению. Становилось ясно, что в его воображении Церковь и Государство перевоплощались в мужчину и женщину, которые после длительных отношений, не всегда спокойных, зачастую сотрясаемых тяжелейшими кризисами, наконец пришли к решению пожениться. И теперь какое чудесное время наступает для обоих! — продолжал он с ликованием во взоре. Весна, которая уже вступала в свои права, могла стать свидетельницей начала новой эры — эры мира и радости, мифического золотого века. Они оба, и Церковь, и Государство, становятся свободными каждый в своей области, но, по предписанию Библии и Евангелия, живут в согласии, как мечтал и пророчествовал Данте. Священнослужителя не будут более осмеивать и преследовать. Общество перестанет его отталкивать и, напротив, примет его, как отца родного, которого следует слушать и почитать. Даже если на сегодняшний день рано еще надеяться, что появится католическая партия, настоящая — скажем, такая, как Народная партия когда-то, — все-таки достигнутое не может не радовать. Немало уже то, что наконец-то оставят в покое «Католическое действие» и парнишек из Федерации студентов-католиков Италии. Немало и то, что можно наконец спокойно благословить Савойский триколор в качестве знамени Родины![6]

Обычно, начиная с таких речей, с волнением, которое они пробуждали в нем, но сменив тон, он принимался говорить о них с Лидой и особенно о домике за воротами Сан-Бенедетто, куда они переедут после свадьбы.

В основном он жаловался. Он был недоволен штукатуром, потому что сквозь свежую штукатурку просочилась вода и на стене выступили пятна; плотником — из-за замка, который не работал; инженером — из-за его резкости и невежливости. Но потом, когда переходил к разговору о месте, где стоял дом (он говорил о нем так, как будто он находился намного дальше, чем это было в действительности, как будто речь могла идти о квартале какого-то другого города, неизвестного Лиде, бесконечно более красивого, приятного и гостеприимного, чем Феррара), тогда его лицо разглаживалось и все светилось радостью. Домик находился в глубине улицы Сан-Бенедетто, о чем он не уставал повторять, вблизи вокзала, среди недавно построенных домов, больших и маленьких. Возле каждого из них было поле почти в тысячу квадратных метров, предусмотренное для огородов или садов. Воздух там был чистый, как в деревне. В этом месте Оресте умолкал, довольный той картинкой счастья, которую он рисовал перед глазами Лиды. Это уже было ощутимое счастье, находившееся на расстоянии вытянутой руки, от которого их отделяло лишь постоянно бегущее время. В мае они смогли бы пожениться.

Наступил май.

В последние дни терпение Оресте внезапно иссякло. Он вдруг начал проявлять тревогу и беспокойство. В течение многих лет довольствовавшийся обещаниями будущей свадьбы, даже не выраженными на словах, соглашавшийся на любую отсрочку, он теперь был охвачен нетерпением. Раньше на брак между ними он намекал редко. А теперь, напротив, желал, чтобы это произошло как можно скорее, не хотел терять даже дня и считал, что лучше приблизить дату церемоний.