Хосе-Мария Гельбенсу - Вес в этом мире Страница 7

Откуда ты знаешь? Я скажу тебе больше: откуда ты знаешь, что они не принадлежат к моему клану, как ты это называешь?

Я? Не знаю. Что ты такое говоришь? Не может быть, чтобы ты говорил это всерьез.

Даже в достоинстве присутствует грех. Я ушел потому, что моя жизнь была невыносимой. Вот и все.

Это неправда. Ты всегда любил преподавать.

О, преподавать. Моя жизнь состояла не только из преподавания, но, как бы то ни было, можно устать и от этого — от преподавания, особенно если в один прекрасный день спросишь себя зачем — зачем ты преподаешь, учишь. И еще: кого ты учишь и ради чего.

Ради чего? Слушай, давай сменим тему. У меня начинается депрессия.

А я, напротив, проголодался.

Да? А я-то считала, что ты живешь исключительно духовной жизнью.

И духовной тоже.

Омар? Да ты с ума сошел!

Это в твою честь.

Моя честь сейчас ниже нуля и не заслуживает даже какой-нибудь несчастной сардинки.

Бедные сардинки и бедные горожане — такие, как ты, кто не умеет ценить даров моря. Этот маленький рыбацкий порт являет собою место, избранное богами. Я не шучу, боги питаются именно здесь. И сардинок, конечно, тоже едят — тех, что оказываются подходящего размера для их божественных уст. Позволь мне тебя поучить. С тех пор как я оставил преподавание философии, значительную часть времени я посвящаю тому, чтобы научиться понимать маленькие удовольствия, даруемые нам жизнью. Заметь, что я сказал «понимать», а не «познавать», потому что мы их знаем, однако иногда, увы, не умеем насладиться ими. Насладиться означает остановиться, оценить, выбрать, отведать этих удовольствий, а потом снова и снова переживать все это мысленно, в памяти. Думаю, мне придется научить тебя есть омара, потому что наверняка ты из тех, кто съедает хвост, немного копается тут-там, высасывает пару лапок, а самое вкусное оставляет разрушенным.

О мудрецы, какими бы чудесными вы были людьми, не будь вы такими педантами!

Сознаюсь, мне нравится быть педантом. Однако, пока нам готовят омара, давай-ка пройдемся до конца набережной. Ветер сегодня словно бросает море прямо нам в лицо, ты чувствуешь эту соль? Ты присутствуешь при одном из крайних проявлений красоты.

Любопытно, что ты упоминаешь о красоте здесь, у моря. Я как раз вспоминала один из дней моего путешествия по Галисии — думаю, это было в окрестностях Байоны, но где точно, не помню. Там был сосновый лес, кажется, сосновый, а внизу и до самого горизонта — море. Я сидела, прислонившись к стволу и глядя на море; еще помню песок — похоже, это было одно из тех мест, где лес и трава подступают к самой воде вперемежку с песчаными пляжами, как в Самиле… Так вот, я сидела, а время текло, наполняя мое тело и душу восхитительным ощущением счастья.

Когда это было?

По-моему, в то лето, когда я окончила университет. Да, я помню, потому что я по-прежнему вела бурную жизнь, сумасбродную жизнь, ну, ты понимаешь. После нашего разрыва я вернулась к своим сумасбродствам — наверное, чтобы поскорее забыть о тебе. И потом, нужно было продолжать карьеру: во мне сосуществуют сумасбродная особа и филолог-англицист. Это большой порок, правда?

Гм… беспутная жизнь и английская дисциплина не так уж далеки друг от друга.

То, что ты сейчас сказал, — разумеется, плод твоего остроумия. Так вот, продолжаю рассказывать. Я ощущала такое счастье, такую гармонию чувств и духа — и вдруг, думаю, желая испытать наслаждение или сделать этот миг еще более наполненным, взглянула на книгу, торчавшую из моего рюкзака, и мне захотелось почитать. Наверное, это был один из сборников лучших произведений английской поэзии или что-то в этом роде. Галисия, лето, одиночество, лирическое настроение, законченная учеба… можешь представить себе, этакий огромный вздох облегчения. В общем, я начала листать книгу, заглядывать туда-сюда, мне попадались стихи, заставлявшие меня поднимать глаза от строчек, чтобы лучше прочувствовать, как говориться, посмаковать их… я наслаждалась — вот точное слово: наслаждалась. И вот после одного из таких моментов, перевернув очередную страницу, я начала читать «Оду к греческой вазе» Китса, а когда дошла до конца, до этого мощного финала — ты знаешь его? —

Beauty is truth, truth beauty, — that is allYe know on earth, and all ye need to know[7], —

я вдруг поняла, что плачу, потому что смотрю на море и ничего не вижу. А плакала я от счастья.

Эти стихи лживы, и тебе придется это признать. Правда, истина есть красота, а красота — истина… Да стоит тебе только оглянуться, посмотреть вокруг — не нужно далеко ходить за другими примерами, — и ты увидишь, что это неправда. Взгляни на это море: да, оно есть красота, но просто само по себе — к истине оно не имеет никакого отношения. Истина — понятие, изобретенное нами, людьми, создание нашей мысли. Идея, что истина есть красота, а красота — истина, принадлежит романтизму и давным-давно оставлена; она принадлежит определенной эпохе, определенному взгляду на жизнь, который, как мы знаем сегодня, не соответствует действительности.

И чувствам тоже?

Чувства — это эмоциональные потрясения, и мы должны не сублимировать их, а оставить в покое.

Мое тогдашнее чувство было чувством счастья. Взгляни на это море, которое разбивается у наших ног, обрызгивая нас мириадами капелек. Это есть то, что я воспринимаю, и это есть реальность; реальностью является и то, как я это ощущаю и чувствую. Чувства принадлежат реальности, профессор.

Чего ты хочешь? Обидеть меня? Я смотрю на море, туда, к горизонту, воспринимаю и ощущаю эти капли, которые суть его голос и, если ты мне позволишь немного безвкусицы, его уста. Я созерцаю его простор и ощущаю его влагу. Это называют широтой видения, однако я не делаю из одной-единственной части — распыленной на атомы воды, осыпающей мое лицо, — целого мира, это всего лишь одна часть, одна из форм выражения мира, именуемая морем; не следует упускать это из виду. Чувства — они как эти капельки, и они не скажут нам о размерах моря.

Не знаю, может, я немного сбилась. Я говорила тебе об ощущении полного счастья, в котором сливались природа и слово. Для меня это была красота, мощнейшая красота. И это было таким же настоящим, как моя жизнь. И вот что я тебе скажу: с тех пор, с того дня и с того ощущения, красота превратилась для меня в одну из причин, по которым стоит жить, я стала двигаться к ней и обнаружила, что истинные вещи прекрасны; я продолжаю двигаться в этом направлении и дошла до того, что как раз сейчас у меня в душе целое море сомнений, я пытаюсь понять, в чем красота моей жизни, чтобы она помогла мне принять решение.

Я не знаю, что такое истина, меня никто не знакомил с этой сеньорой. Что же до красоты… она не более чем канон. Каноны меняются. Романтический канон, повторяю, более не действует.

Правда и красота ощущаются. Я говорю тебе о правде не как о противоположности лжи, а как об истине красоты, о подлинности восприятия вещей, о которых все твое существо говорит, что это истинно и прекрасно.

То, что ты говоришь, весьма слабо — разве только ты возвращаешься к теме обостренности чувства, столь свойственной женской душе. Кроме того, ты путаешь истину и подлинность.

Ты стареешь, Фаусто, ты стареешь.

Фаусто? На самом деле, судя по той жизни, которую я прожил, моим родителям, наверное, следовало дать мне имя Инфаусто[8].

А вот ты злая — такими становятся все женщины, когда чувствуют, что их загнали в угол. Ты назвала меня стариком, и это правда, но ты думаешь, что голова у меня уже замкнулась на самой себе, — в этом пункте ты ошибаешься, она вполне открыта. Ты приехала сюда в поисках порядка, не так ли? Ты приехала, чтобы попросить мою старую голову помочь тебе навести порядок в твоем хаосе? Ты приехала просить об этом такую старую и закрытую для всего голову, как моя? Видишь? Ты сама противоречишь себе, подставляешь самой себе подножку. Потому ты и приехала ко мне — чтобы увидеть. Взгляни на море, до самой его глубины, до самой линии горизонта: ты видишь его? Или не видишь? Нет, ты не видишь его, потому что не умеешь смотреть, а смотреть ты не умеешь потому, что тебе не нужно знать, откуда берутся эти капельки воды, ты просто соглашаешься с тем, что они есть. День сегодня такой серый, что в нем все смешано и размыто, но вон же оно — море. Есть почти неразличимая линия, от которой начинается движение: оттуда приходит море, то самое, которое, уже вполне отчетливо видимое, бьется здесь, перед нами, об основание набережной, а потом возносится вверх, раздробленное на атомы, в виде вот этой водяной пыли, которая так нравится тебе. Посмотри на него, охвати взглядом на всем его протяжении, от горизонта до места, где мы стоим, потому что все это — море. Глаза подводят тебя, не давая видеть ясно? Сейчас — нет, потому что твой мозг открыт и позволил тебе прочертить линию горизонта. Ты видишь море, и ты видишь небо, теперь все доходит до тебя. Подними глаза, посмотри на небо, потом снова на море. Ты все еще сомневаешься? Нет. Теперь нет. Теперь ты уже знаешь. Ты увидела. Глаз без участия мозга мало чего стоит. Мозг же без участия глаза остается все таким же мощным — таким мощным, что не только следует за тобой в твоем интересе к познанию, не только подталкивает тебя, если ты позволила любопытству взволновать тебя, но и сохраняет все, что ты видела, как то, что ты увидела сейчас, и возвращает тебе это столько раз, сколько тебе нужно, и в таком виде, в каком попросишь. Вот истина, и прекрасно, что это истина: я предпочитаю выражать это так.