Юрий Миролюбов - Бабушкин сундук Страница 7

Утренний свет, птичий гомон, шелест листьев и блеск синего неба сливались в одно милое видение, и слова людей, их лица и движения — казалось были связаны одной жизнью, все вместе. Казалось, попробуй разделить — мир кровью истечет! Так оно и вышло потом, когда стали разделять, рвать и ломать! И оказалось же, что все было связано воедино, где даже самовар оказался частью нашей жизни. Медная вещь, а поди ж ты, как она вросла во все, как проникла во все клетки! И та же кровь, что билась во мне, была и в самоваре, и когда его взяли, выдрав из жизни, потекла кровь! Михайло, прожившего всю жизнь возле нас, и того били и выбросили, а коней увели. Всю прошлую жизнь безжалостно истребили. Кому же от этого лучше стало? Кони вскоре подохли, Михайло слег и умер, а от отцовского хозяйства ничего не осталось.

Все это случилось потом, когда я вырос, окончил университет и ушел на войну. С войны я вернулся домой, но дома не оказалось, сада тоже, отца не было в живых, а мама ютилась с младшей моей сестрой в крестьянской хате, одного брата убили на гражданской войне, а другой где-то скрывался, ни жив, ни мертв. Что можно было поделать? Грустный уехал я в армию, потом — заграницу. Погибла наша Россия и погибло дело отца! Дай Бог, чтоб Русский народ выжил, а о нас уже нечего говорить…

18 июля 1969 г.

Сан Франциско.

РОДИТЕЛЬСКИЙ ДВОР

Дом был окружен с трех сторон палисадником, с кустами сирени, жасмина, розами и всякими другими цветами, среди которых больше всего было циний, флоксов, тажет, резеды, бархатцев, разноцветных вьюнков и левкоев. Все это лезло на зеленоватую изгородь, цеплялось за нее, ниспадало во двор и яростно пахло. Однако это обилие цветов требовало ухода, и начиная с весны, мама, а с ней и Михайло, постоянно возились с этими зарослями, подрезали их, подвязывали, поливали, разрыхляли почву, подсыпали черной земли или удобрения. Незнающему все это казалось чудесным обилием, которое само возникло, неизвестно как. Направо, в углу двора возвышалось приземистое строение под соломенной крышей. То был погреб-ледник. Слева спускались кирпичные ступеньки, в глубине которых была дверь и за ней погреб. Стены были сложены из кирпича, как и пол. Такая же стена отделяла погреб от ледника. Последний имел только кирпичные стены, а дно у него было земляное. Туда наваливали зимой снега, утаптывали, еще наваливали, а сверху засыпали соломой. К лету снег скипался и образовывал лед. На нем хранили всякие продукты, или рубили топором небольшие куски для домашнего кваса, лимонада, или еще для чего-либо. Жарким летом лед нужен. Арбуз или дыня, выдержанные на льду, или бутылка белого вина, сидра куда вкуснее, нежели если есть и пить нагретыми.

Утро приходило благодатное, и к девяти уже становилось жарко. Тогда сильно пахли цветы и хотелось чего-либо холодненького. С летней кухни, стоявшей отдельно во дворе, доносился стук ножей. То рубили петрушку, корешки, укроп для зеленого борща. Мавра приносила целую корзинку свежих яиц, их ставили варить к борщу. Пахло цветами и с кухни пахло обеденными специями.

Я ходил возле погреба, заглядывал туда, но мама сейчас же говорила: “Что ты там забыл? Не раскрывай дверей! Иначе весь лед растает зря, и уже в августе ничего не будет!” Я знал, что это не так, и что льда хватало до нового снега, но шел правее, где были ворота в огород. Еще правее стоял амбар, клуня, свиной теремок, забор, а дальше были курятники, гусятники, хлева, конюшни, теплые коморы для цыплят, барашков, поросят, телят или лошат, потом коморы с разными лопатами, граблями, шорная с хомутами, где часто трудился Михайло, потом еще комора с семенами, макухой,[26] комора Михайлы с печью, кроватью, скамьями, столами и иконами, еще одна закутка и — летняя кухня, в виде просторной крестьянской хаты. Наверху шли бесконечные чердаки с голубями. Там я бывал часто, и голуби меня не боялись. Надо было собирать подросших голубят, входивших в перо. Их всегда готовили к обеду, в сметане. Если бы мы этого не делали, голуби быстро расплодились бы, заполнили бы двор и сад, и тогда бы — “съели нас с тобой!” — делая страшные глаза, говорил Михайло. Голубиная плодовитость была необычайной! Гнездо еще было занято тремя птенцами, а рядом сидела уже на яйцах голубка. Отец прилетал, кормил детей и голубку, а сам выбивался из сил, потому что не мог вовремя поесть! И чем только голуби не питались! В зобе молодых мы находили разное зерно, макуху, зеленые комочки травы, жучков, стебельки, зерна злаков, червячки мух, что хотите! Голуби — всеядные птицы. Они клюют и ежевику с малиной и арбузные, дынные корки. Для них важно, чтоб было побольше. Конечно, ели они и картошку или подсолнух, а то клевали просо, ячмень или овес.

Если дома не нравилось, они летели в степь, где было много всякого травяного добра. Овсюк, или перей[27] они поедали в большом количестве. Паслись и на землянике, особенно, если год был урожайным. Любили они и всякие корешки. С зари до вечерней зари они ворковали, взлетали, кружились в небе. Внизу же неистово пели петухи, ржали кони, лаяли собаки. Иногда возникал еще мягкий шелест листвы родного сада, поднятый ветром, или доносился колокольный звон, стук колес с дороги, или чьи-то голоса. И все видимое, все звуки, люди, слова были частью меня самого, входили в меня и оставались во мне.

Вот этого больше и нет! Окружающий меня в старости мир моей частью не является и в меня больше не входит. А тогда, помню отчетливо и ярко, входил, и я свою общность с окружающим сознавал. Что делать! То была Родина, которой ничто не заменит! Как много есть людей, которые этого даже никогда не почувствовали, а жили и дышали родным ветром, так и не зная, что он — родной! “Ну какая разница! Ветер есть ветер, в Америке, Африке, один и тот же”. — Тот да не тот! И похож, и даже, вроде, пахнет дальним дымком, да не тем дымком, и не так пахнет! И птички — не те, и — мухи, и пчелы. Осы — и даже надоедливые осы — не те. Не те, да и только! Ну что вы со мной поделаете? Говорю вам, не те, а во всем этом Родина и заключается. Не в одних людях и их делах! Самое расположение земной точки, где вы родились, высота солнца, сила света, трава, деревья, животные, все сочетание частей, свойственное Родине, неповторимо, и нигде на земле нет другого подобного места! В мои семь лет я, конечно, этого не знал, но я чувствовал и запоминал свои чувства. Сейчас я ими живу! Если бы кто стал мне доказывать, что это не так, я не задумываясь послал бы его ко всем чертям! Как это — “не так?” Я сам хозяин моим чувствам и сам определяю, что — “так”, а что — не так! Никаких советников мне и не требуется. Обойдемся своими силами. Особенно же ненавистны мне такие молодцы, что говорят: “У трудящегося нет отечества”. Это — лжецы! Отечество есть даже у самого шелудивого пса, какая-либо конура, где он увидел первый свет и где его ласкала мать. А о таких двуногих лучше не будем говорить. Они повинны в крови сотен миллионов людей. Однажды день настанет, и они за это заплатят.

За погребом и ледником начинался малинник, полный красной, почти черной, розовой и желтой малины. Тетя Анна любила варить разное варенье и настаивала, что розовая малина — самая пахучая. Михайло, слыша это, хитро щурился и говорил: “Ну, пускай так и будет!” Я потом сам нашел, что вся малина пахла одинаково. Однажды я это высказал Прабе. Та засмеялась и односложно буркнула: “А вот я тетке скажу!” Я уже знал, что она ей не скажет, но на всякий случай добавил: “А может, тетя лучше знает”. Праба посмотрела долгим взглядом, но ничего не сказала. Вечером она что-то рассказывала маме, обе они смеялись, а Михайло, которому я решительно все рассказал, улыбнулся и заметил: “С бабским родом надо хитрить, да и то не всегда сделаешь, как надо!” После плюнул и добавил: “Есть такие, что и хитрость не поможет”. Я был смущен: как же это — бабский род, когда дело касалось Прабы и даже мамы? Михайло же вывернулся, сказавши: “Оно конечно, наши Праба да ваша мама… ну, а бабский род уж такой…” Я обрадовался, ибо слова его, значит, ни Прабы, ни мамы не касались, а относились к чему-то постороннему. Это же — самое главное!

За забором, отделявшим от двора огород, был малинник, а еще дальше виднелись первые яблони плодового сада, и правее — виднелся длинный деревянный дом, где хранились зимние яблоки. Туда можно было входить только когда приходил отец. Там было множество полок, где лежали яблоки, столов и ящиков. На столбе посредине помещения висел градусник и на полу стояло ведро воды. Иногда отец приказывал принести еще ведро. Воздух там был чистый и насыщенный яблочным запахом. Зимой протапливали небольшую печку, чтобы разогнать холод. Я любил туда заглядывать. Отец при этом всегда давал мне хорошее яблоко, а я, поблагодарив, торопился к Михайлу, чтобы поделиться с ним. Он яблоки любил и с удовольствием, перекрестясь, ел и жмурился. — “Что, хорошо?” — спрашивал я. — “Самый тебе смак!” отвечал он: “Яблоко, брат, Бог дал человеку для радости!” В этом был уверен и я, и мог их есть целый день, без устали.