Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи Страница 7

Его тошнило.

— Площадь Байрона! — Аннабель с визгом осадила перед старинным домом. — Здесь я живу.

Не вырвало.

Донёс.

— И у меня полно шампанского. Вперёд!

Запнувшись, она со звоном уронила связку ключей.

Невдалеке припарковался Люсьен, который в контексте квартала пошёл на цыпочках — едва палец к губам не поднося. На этот пиетет она расхохоталась, вызывая эхо, потом ударом сапога свалила бак — из тех, что выкатили на утро. Пластмассовый, он не дал эффекта, только с мягким звуком вывалил упакованный мусор, тогда она пнула крышку, которая загромыхала по плитам и врезалась в «роллс-ройс».

Дом вида не подал, что нечто происходит.

Дом-джентельмен…

Грохоча и хохоча по мрамору, Аннабель поднялась в бельэтаж, вломилась в высокие двери, швырнула сумку, которая вывалила под зеркало месиво косметики и кредитных карточек, двумя руками выбила пламя из своего серебряного «данхилла» и, вздыбливая сапогами ковры, пошла кругами, повсюду зажигая ароматические палочки, свечи, масляные лампы…

— Она не русская, случайно? — прошептал Люсьен.

Он поднял палец.

— Ориенталистка.

В салоне царил колониальный стиль. В золочёной раме каминного зеркала отражалась Юго-Восточная Азия. Алексей ввалился в мягкую чашу плетёного гнёздышка на двоих, ноги оказались на уровне стола, а в лицо смотрел высокий лепной потолок. Он поднялся и чуть не опрокинулся, а удержавшись замер. Оцепенел. Аннабель появилась со ртом, накрашенным так, будто напилась крови, с прищуренным глазом и прикушенной сигаретой. Под полупрозрачной тканью груди лишних движений не производили, проступая лишь точками темноты. Это была не женщина с материнским началом, это было воплощение его мечты, и она вынимала из своих пальцев хрустальные бокалы в то время как Люсьен уже развинчивал розовое Piper-Heidsieck. Было гулко и как-то напряжённо. Пробка выскочила. Он протянул руку и принял свою дозу. Со своим Аннабель села в плетёную бабочку кресла, крылья которой со временем выхода «Эммануэль» как нечто оригинальное не воспринимались, но давали дополнительный повод для раздумий о выборе стратегии, может быть, а труа?[42] — тем более что, осушив бокал, она откинулась на подоконник и разняла ноги, на ковбойский манер положив на колено левой свою правую щиколоткой подкованного сапога. Промежность светлых джинсов впилась так, что пусть и в первом приближении, но рельеф по обе стороны шва в тусклом ароматном свете читался со всей чёткостью, беспощадно предлагая к ответу вопрос: если за целый вечер её не натёрло до пароксизма, то какие же усилия любви потребуются?

Даже если на пару…

Осторожно, чтобы не потерять равновесия, Алексей повёл глазными яблоками на друга, мысленно приносимого в жертву этому огненно — чёрному вулкану. С бокалом rose[43] Люсьен откинулся на плетёную спинку, он смежил веки, и вдыхал аромат курений «дерева страсти» — именно, что не сандаловой — ноздри его трепетали, и наконец он решился артикулировать намёк, что для полной эйфории — нет? — чего-то не хватает…

— Посмотри в холодильнике, — ответила Аннабель, и рука Люсьена с медным браслетом отставила бокал, присоединившись к левой в усилии отжимания от подлокотников, под ним тоже было кресло Эммануэль, но от этого ему по виду ни холодно, ни жарко — в отличие от женщины, которая сидела как под переменным током. Когда он вышел, она попыталась что-то сказать, но, сорвавшись, фраза лязгнула на зубах, а со второй попытки вышло:

— Т-тоже пишу.

— Да?

— Роман.

Наливая, она облилась.

— Когда я прочитала тебя, я осознала, что не имею права молчать. Ты дал мне даже не импульс. Смысл бытия.

Подавляя спазм, он стиснул зубы, но, если она и услышала муки его перистальтики, то игнорировала, как нечто неизменное, рассказывая, как читала его, как прилетала отовсюду, валилась в постель, а он, Алексей, был под рукой. Первая в жизни весна постоянства. А потом в Токио она купила себе машинку…

Она выпила залпом, снова налила.

— Я никому не давала. Наверное, ждала тебя. Подсознательно. — Она поднялась. — Хочу, чтобы ты меня прочитал.

— Сейчас?

— Идём!

Вывалившись на паркет, он взялся за крестец и последовал за ней высокой и решительной — в спальню, полную будд, безделушек и безбожной японской чудо-техники. Огромную кровать застилал китайский шёлк, над изголовьем шамбала, на тумбочке нефритовые неприличия и православные складни. Среди вечнозелёных банзаев Аннабель села на пол. Крохотная лампочка осветила лист в портативной электронной машинке. Она сняла её с рукописи:

— Хотя бы первую главу…

Оставшись в одиночестве, Алексей поспешно отложил налево несколько страниц. Вторая дверь отсюда была в ванную, где он осторожно затворился. Перед тем как отдаться рвоте, он расстегнулся — толкало во все стороны. Особенная мука, а вы попробуйте, была в том, что при этом нельзя было проронить ни звука. Потом, дистрофически дрожа, он спустил воду, вымыл салфетками унитаз и подмылся, сидя на краю ванны на львиных лапах. Поднявшись, он встал на весы. В одежде и кедах он весил как дома в Париже голый. Из зеркала на него смотрел счастливый человек. Несколько изнурённый, небритый, но блаженный, как после ночи с любимой. Абсолютно!

Он откинул шёлковую кисею с павлинами, распахнул окно, оно выходило в чёрную зелень, в сад и он вдыхал, одновременно выветривая свою вонь из этой уютной тесноты, пронизанной золотистой зеленью парижских духов, туалетных вод, эзотерических флаконов с притираниями, на которых были надписи вроде «Himalaya Morning»[44] — все в этом духе. На плетёной этажерочке коллекция противозачаточных сюпозитуаров[45], коробочки были нетронуты, на всякий случай, он снова расстегнулся, извлёк и осуществил, как это деликатно писалось в его советское время, «личную гигиену»; при этом член наощупь был такой, словно давно послал всё на хуй — лишь бы оставили в покое.

Он открыл дверь.

Аннабель повернулась с немым вопросом. Дозадёрнув «зиппер», он ответил:

— Гибель всерьёз!

— Ты читал? Этим я обязана России…

Тем временем Люсьен рылся в корзине, набитой пачками сигарет со всего мира и — да — советских папирос, из которых предпочтение отдалось чёрно-зелёной с золотом «Герцеговине Флор».

— России в твоём лице, Алексис!

Смешав советский табак с афганской травкой, Люсьен набил обратно папиросу имени Иосифа Виссарионовича и пустил по кругу. Первая же затяжка унесла Алексея очень далеко отсюда. Ничто так не убивает человека, как необходимость представлять свою страну — французский эпиграф из романа Кортасара, кубинское издание которого некогда он приобрёл в столице юности и коммунизма, в книжном магазине «Дружба» на улице Горького, достал до сердца только в это вот мгновение — жизнь, можно сказать, спустя, в которой Аннабель рассуждает о восточных способах любви, а именно о древнекитайской школе, а Люсьен набивает третью, ей кивая; вцепившись в подлокотник, с ужасом, остановившемся в угольных глазах, она доказывает ему, за травку заранее согласному со всем, что китайцы очень, очень нежные, она знает, бывая в КНР, где в основе борьбы с размножением техника дао, в основе которой идея об оргазме без эякуляции, о вечном рае, Аннабель возвращает папиросу Люсьену, который передаёт её Алексею, который уплывает ещё дальше, слыша, как из-под воды, что его обсуждают в аспекте авторского отличия от гиперсексуальных и на всё готовых его героев… всё равно… не от меня сбежали в Триест…, а читательниц во франкофонном мире у меня, как наложниц у царя Соломона, а вот почему хронически выворачивает от всего лучшего, что предлагает Запад, это вопрос психоанализа, который в состоянии отплыва не решить разбирайтесь сами в своих франко-бельгийских… отпустите душу в Герцеговину… в Черногорию… в славянский мир… Россияосифсорионыч…

Голос женщины сказал:

— Оргазм без эякуляции! Вся идея в этом.

Больше он не услышал ничего.

Издалека смотрело бледное лицо Люсьена, который поднял голову с дивана, когда Алексей выпал из корзины.

— Где мы?

— Это ты мне скажи…

В окно кухни, просторной и гулкой, смотрел с площади памятник Байрону. На столе были апельсины для выжимания сока, пакет, промасленный свежими круассанами, и записка. На запах кофе Люсьен явился в джинсах и босиком.

— Имело место?

— Увы…

— А способ дао?

Люсьен вынул из-за спины руку с безделушкой, которую взял в рот. Это был дидлос[46], расписанный японскими иероглифами.

— Натощак?

— Чистый, — оправдался Люсьен. — Вкус слоновой кости.

— Откуда же в Японии слоны?

— Тогда моржовой.