Хорхе Семпрун - Подходящий покойник Страница 7

В эти минуты я про себя, по памяти старался немедля противопоставить гортанному и выродившемуся до нескольких угроз и ругательств (Los, los! Schnell! Schwein! Scheisskerl!) языку СС музыку немецкого языка, его сложную и блистательную точность.

Мне было легче абстрагироваться от окружающего хаоса, если удавалось не попасть на крайние места в колонне по пять; идеальным было место посередине, где можно было увернуться от резиновых дубинок. Тогда в гортанном рычании СС я мог вспоминать немецкий язык или безмолвно взывать к его красоте.

«Wer reitet so spät durch Nacht und Wind…», или «Ich weiss nicht was soli es bedeuten, dass ich so traurig bin…», или даже «Ein Gespenst geht um in Europa: das Gespenst des Kommunismus»[17].

Даже когда эсэсовцы не собирали заключенных сами, даже когда они приказывали старостам блоков из Малого лагеря привести в то или иное место к определенному часу определенное количество людей из карантина, сама работа происходила под их бдительным присмотром.

То есть в постоянном страхе перед самой неожиданной жестокостью.

Наряды были разнообразны, но всегда тяжелы, даже невыносимы. К тому же совершенно бессмысленны. В карьере, например, Steinbruch, надо было переносить камни с одного места на другое без какой-либо внятной причины или необходимости — по большей части они потом возвращались на то же место. Тяжеленные камни буквально дробили плечо, на которое я их взваливал. Переносить их надо было бегом. Рядом с нами бежали эсэсовцы, старающиеся посильнее ударить дубинкой по спине, и собаки, изводящие нас лаем и норовившие укусить за ноги.

Худшими — и при этом наименее бессмысленными, единственными, к которым можно было приложить категорию смысла, — были наряды в Gärtnerei. То есть наряды на работы в саду. Мы называли их — да они ими и были — «дерьмовыми работами». Так как речь шла о том, чтобы перетаскивать натуральные удобрения из канализации Бухенвальда в огород гарнизона эсэсовцев. Наши испражнения удобряли землю, на которой рос зеленый салат и свежие овощи для столовой СС.

Дерьмо нужно было переносить в деревянных бадьях, висевших на длинных шестах. Их носили по двое, гуськом, удерживая шест на плече. Тут главным развлечением для эсэсовцев было поставить в пару самых несхожих заключенных: доходягу и толстяка, маленького и высокого, хилого и силача, русского и поляка. Несоответствие, естественно, приводило к проблемам, порождало конфликты между двумя носильщиками, перераставшими в ненависть. Ничто так не веселило эсэсовцев, как склоки заключенных, которые они тут же прерывали ударами дубинок.

Но даже если нам удавалось уравнять шаги, подстроиться к ритму товарища, проблемы все равно оставались. Если сохранять ритм, устанавливаемый эсэсовцами, то омерзительное содержимое баков неизбежно выплескивалось на носильщиков. Тогда нас наказывали за то, что мы испачкали одежду — это было строжайше запрещено правилами гигиены. А если и удавалось избежать грязи и зловонных брызг, нас все равно наказывали — за то, что не соблюли установленного времени пробега от канализации до огорода этих господ.

Вот уж поистине дерьмовая работенка!

У подножия каменистой скалы, откуда мы брали камни (в тот день был наряд в карьер, Steinbruch), нас поджидал унтер-офицер СС. Он указывал, кому какой булыжник нести.

Моим ближайшим соседом в очереди за камнями был молодой светлоглазый русский силач. Надо сказать, все молодые русские в Бухенвальде были крепышами. Я терялся в догадках, откуда взялся этот. Во всяком случае, не из моего шестьдесят второго блока, где тогда были одни французы. Точнее, участники Сопротивления, арестованные во Франции, поэтому среди них было несколько испанцев.

Наверное, ему просто не повезло, этому странному русскому, и его схватили во время «облавы» в Малом лагере. Немного позднее, когда он спас мне жизнь (или ее подобие), я решил, что этот молодой русский — воплощение Нового Советского Человека, избавляющегося от тяжкого ига прошлого. Именно таким я его себе представлял. И не только по политическим речам, которые были слишком напыщенны, но по романам Платонова и Пильняка, по стихам Маяковского. Идиотизм, конечно, или, по меньшей мере, наивность. Слепое идеологическое неведение.

С тех пор выяснилось, что Нового Советского Человека — самую кровавую утопию века — следовало искать скорее рядом с прокурором Вышинским или Павликом Морозовым, ребенком, который выдал своих родителей, не сочувствовавших сталинской полиции, и стал за этот подвиг героем Советского Союза.

Но в тот день в бухенвальдском карьере, когда этот ниспосланный провидением русский спас мне жизнь, или ее жалкое подобие, я наделил его всеми предполагаемыми достоинствами Нового Человека — великодушием, братским чувством, самопожертвованием, подлинным гуманизмом… «Главное наше богатство — люди» — так называлась известная речь Сталина.

История доказала ошибочность моей гипотезы, так что теперь я даже не знаю, что и думать об этом молодом русском. Если он не был воплощением Нового Человека, рожденного революцией, то кем же он был? Быть может, в молодом обличье мне явился старый как мир образ ангела-хранителя? Доброго ангела, el ángel bueno, из стихов Рафаэля Альберти[18], которые я читал в юности?

В общем, этот русский взвалил себе на плечо глыбу, которую эсэсовец предназначил мне. Для меня она была слишком тяжела. Воспользовавшись тем, что унтер-садист на секунду отвлекся, русский оставил мне свой камень, гораздо легче. Только благодаря этому я дожил до конца того рабочего дня, который иначе мог бы оказаться последним.

Удивительный поступок, совершенно бескорыстный. Он меня совсем не знал, он никогда меня больше не увидит, ему нечего от меня ждать. Безымянные, бессильные лагерные плебеи, мы все были одинаково беспомощны. Так что это был просто добрый поступок, практически сверхъестественный. То есть заложенное в человеческой природе добро.

Но вернемся к исходному пункту, к подножию скалы. Унтер-офицер СС посмотрел на нас — на молодого русского и меня, — вероятно прикидывая наши силы. Мне едва исполнилось двадцать лет, я был худой, молодой, угловатый. Не очень впечатляющее зрелище, конечно, уж на здоровяка я точно не походил. Эсэсовец ничего не знал обо мне, он судил лишь по внешнему виду, по моей худобе, которую усугубили несколько месяцев тюрьмы и лагеря. По сравнению с русским я явно проигрывал в силе.

Унтер посмотрел на нас, сравнивая. На его лице заиграла улыбка. Улыбка самодовольная, жестокая — и такая человечная, даже слишком человечная. Неподражаемая улыбка злорадствующего человека.

Жестом эсэсовец указал мне на огромный кусок скалы, весивший по меньшей мере тонну. После чего кивнул на гораздо более легкий осколок серого гранита, предназначавшийся моему напарнику-атлету.

Эсэсовец улыбался, потирая руки в черных кожаных перчатках. На левой руке у него болталась длинная резиновая дубинка.

Этот подонок не знает меня, ну так я ему покажу!

Его не было той сентябрьской ночью 1943 года в Ортском лесу. Переправляя груз оружия и взрывчатки, сбрасываемых на парашюте для «Жан-Мари Аксьон», мы наткнулись на кордон военных жандармов. Из засады нас обстреляли, и нам пришлось бросить машины, так как шквальный огонь автоматов пробил шины. Главе партизанского отряда, офицеру запаса, которому предназначался груз, в ночи, в слепой стычке с немцами, удалась сложнейшая операция. Он сумел доставить на место группу прикрытия, которая продолжала перестреливаться с жандармами. Те, к счастью, остались на своих позициях, боясь, вероятно, заблудиться в густом лесу. За это время мы — те, кто не входил в группу прикрытия, — навьюченные как ослы, по ночному лесу перетаскали оружие и взрывчатку в условленное место километрах в пятнадцати.

Ни одного автомата, ни грамма взрывчатки не досталось врагу.

Когда наконец на рассвете все оружие было сложено во временном убежище — в подвале для картошки, — я вспомнил фразу из Сент-Экзюпери: в самом деле, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу!

Я поднял тяжеленный кусок скалы, взвалил его на правое плечо. Слепая ярость толкала меня вперед, ненависть грела мне сердце. Через километр я был уже не так уверен в том, что рассчитал свои силы. Мы несли камни по дороге, огибавшей карьер. Вид открывался прекрасный — все еще заснеженный буковый лес, холм Эттерсберг, окутанный дымом крематория, вдалеке, в предгорьях — богатая и плодородная долина Тюрингии.

Самое сложное, казалось, уже позади — с этого места дорога пошла под уклон. Но я переоценил свои возможности. Камень раздирал мне плечо, давил на грудную клетку. Мне не хватало дыхания. Каждый следующий шаг требовал невероятных усилий, от которых все плыло перед глазами. Мне нужно было остановиться хотя бы на минутку, чтобы перевести дыхание.