Ирина Мамаева - Земля Гай Страница 7

— Прости меня, дуру старую, шо ругань завела, а? Совсем с головой худо… — Кузьминична поймала руку Михайловны и прижалась к ней щекой. — А пошто мы разлаялись–то, Михайловна?

Та виновато отвела глаза:

— Да я сама хороша… Пенсия сегодня, говорю; скоро пенсию пойдем получать.

— Пенсия — помню, помню, как не помнить! Я все помню.

Но про их цель она не помнила.

Глава 4

Федька Панасенок стоял во дворе, крепко опершись о черен вил и разглядывая хозяйство: сараи, гараж с «Жигулями», скотный двор, кучу делового горбыля у стены, трактор, Пирата на цепи. Он смотрел и не видел свое добро. Точнее, видел, но не это. Крепкий, не старый еще мужик, он был из тех, кто чувствовал себя хозяином не только своих коров и сараев, но и полей, лесов, рек — всей земли лишь потому, что родился на ней, с детства работал на нее, поливал своим потом, и если уж не оспаривать существование небесного града, куда мы все однажды вернемся, то Федька был уверен, что и там ему давно припасено не самое худшее местечко.

Фермером Панасенка можно было назвать только с большой натяжкой. Когда развалился зверосовхоз, в стране началось время кооперативов и семейных подрядов, а потом и фермерства, он взял в аренду у леспромхоза, которому передали имущество почившего в бозе норкового хозяйства, трактор да землю. Но то ли Федька оказался никудышным хозяином, то ли государство подставило фермеров по полной программе, но так до сих пор и жил он, перебиваясь с хлеба на воду и еле сводя концы с концами. Пяток коров, десять гектаров, старенький трактор да такие же старенькие «Жигули» — вот и все богатство.

Панасенок любил работать. Но одно дело — гнуть спину и видеть результаты своего труда, другое — видеть что–то странное, не сообразующееся с расчетами и мечтами. Не один десяток лет он старался, наращивая и накапливая, складывая и умножая, но как–то оно с чего начал, все то же и оставалось, не менялось, застыло все давно, закостенело, и вновь купленные коровы оказывались не хуже и не лучше забитых на мясо. Техника ветшала, доски в сараях рассыхались, да кабысдох на цепи все реже и натужнее лаял, а больше лежал где–нибудь незаметно и одиноко, не спал, а так, пребывал где–то в своих собачьих грезах. Да и сам фермер за эти годы не молодел.

Это поначалу ему казалось — надо больше! Больше работать, больше держать коров, больше сажать, больше продавать и больше откладывать денег. И все это

будет — после коллективного, общего, ничейного хозяйства — свое, собственное, своим горбом нажитое. Виделись Панасенку поля и поля до самого леса на горизонте, распаханные, унавоженные, засеянные: идешь по ним ранней весной — сырая, только что проснувшаяся земля липнет к сапогам, прихватывает за ноги, играя, и идти тяжело, и ветер продувает насквозь, не выстуживая, а раззадоривая еще трудиться, еще уставать и потеть, чтобы было право идти вот так по своей земле, брать ее в руки, мять, пропускать сквозь пальцы и радоваться.

А весной в полях — серые журавли. С длинными тонкими, как ивовые прутики, ногами, с длинными клювами. Большие, никчемные, в отличие от куропаток и глухарей, а вот ведь, глядишь на них, и тоже что–то в душе шевелится. Ходят они по земле так же, ноги у них проваливаются, и земля прилипает, и тоже у них есть право ходить по земле…

…Впрочем, Панасенку хотелось и денег. И хотелось не меньше, чем всего остального. Денег, машину новую, технику, скважину пробурить во дворе, чтобы насос воду качал в дом, яму–септик вырыть, чтобы с помойными ведрами не бегать — чтобы жить по–людски, — разве это такое страшное желание? Чтобы детям в городе можно было помогать, чтобы приглашать их к себе не стыдно было — что, не понятно? Искал фермер, выжидал, рассчитывал, силен не бухгалтерскими познаниями, а вековой крестьянской хитростью: вот он, прост как на ладони, весь нараспашку, а поди узнай, сколько у него денег в кармане… Э-эх, живем — не мотаем, попадешься — обротаем.

Простое человеческое счастье… А бывает — не простое? Или — не человеческое? Зачем люди живут на свете? Кой смысл вообще всего этого — мельтешения, суеты этой, дум и надежд, радости и отчаяния — качелей этих, не тобой выдуманных? По молодости высоко взлетают качели, подкидывают, поднимают надо всем, перетряхивают все внутри — и жив ты еще, жив еще, курилка старая, живешь и дышишь, не только выдыхаешь, но и вдыхаешь полной грудью на взлете. Взлетаешь — знаешь, конечно, что, взлетев, только и будет тебе — вниз, но знаешь также, что, упав, отчаявшись, снова все простится тебе: подкинут, встряхнут, покажут все это сверху — вот оно какое! И красивое же, черт побери, красивое…

А потом взлетаешь все реже, все ниже, и земля кажется положе, и горизонт — ближе. И остается только колебание, подрагивание последнее около самой земли, около нее, родимой, знакомой на цвет, на запах, на вкус, близкой. И смотреть на нее уже сверху не хочется: видано все перевидано, и на качелях чтобы подбрасывало — уже не хочется. У землицы–то оно спокойнее.

Лет десять назад держал Панасенок коня — норовистого гривастого жеребца. Не удержишь — выскочит, вырвется из хозяйских рук и ну брыкать! Да и ускачет со двора с широко раздутыми ноздрями, испуганный и радостный, и носится по всему поселку, пугая кур, овец и баб. Поначалу–то Панасенок бегал за ним. С уздечкой ли, с ведерком ли овса, звал его ласково, зерном тряс — ловил. А потом понял: все одно тот вернется. Вернется в сарайку свою, к кормушке с овсом. Ладно, к кормушке — в оглобли. Да еще и сам голову в хомут сунет. Скалиться будет, уши прижимать, а голову в хомут сунет. Потому что ничего у него нет, кроме этого хомута. И бежать ему некуда.

Вспомнил фермер скотинку свою, и на душе потеплело. Переступил с ноги на ногу, потянулся. Сложил руки на черене воткнутых в землю вил одну на другую, примостил на них подбородок. Задумался дальше. Но выплыл быстро из воспоминаний, не выгреб — волной выбросило, качелями.

Убого все. И поселок этот, и люди–пьяницы, и природа северная — скупая, безрадостная. Деньги бывают — ни одного работника не найдешь: все одно испоганят все, своруют, да тебя же еще потом и хаять будут — эксплуататор! Время бывает — отдохнуть никак, сходить некуда, поговорить не с кем. Тягомотина. Сена в этом году мало вышло: и погода, и люди подвели. Значит, снова покупать в Койвусельге придется, деньги тратить. А цены на молоко не поднимаются… И привычно закрутились колесики старой ламповой счетной машины в фермерской голове. Но это все потом, потом, погодить надо, оставить до вечера, до законных ста грамм. Панасенок тряхнул головой, снес вилы на место в сарайку, подхватил лопату и пошел чистить клети.

В скотнике было тепло, от разворошенного навоза шел пар. Фермер скинул пиджак, повесил его на гвоздик и засучил рукава. Заботливо перетряхнул недоеденное и затоптанное коровами, внимательно разглядел, задумался, не рано ли он начал подкармливать их сеном, и закинул его в кормушку. Навоз, его запах ничуть не раздражали Панасенка, напротив, казались родными. Как раньше — запах бензина, еще раньше — гарь газогенераторных машин: начинал он здесь шофером.

Не сделав и половины, Панасенок снова остановился, замер, погрузившись в воспоминания… Вот ведь комедия была — машины на дровах! Наколешь, напилишь их на мелкие чурочки, заложишь в топочку, едешь, трясешься — дороги–то те еще были! — а тебе и радостно: чурочки перетряхиваются, воздуха больше попадает, горит веселее, едешь быстрее. На сухих дровишках хорошо ехать! Это тебе не конная

тяга — это техника, это прогресс! А потом дизеля в леспромхоз пришли, первые бензопилы…

На дворе вскинулся Пират, лениво брехнул раз, другой… Панасенок недовольно высунулся из скотника.

В калитку, привычно переругиваясь, протиснулись соседки — Михайловна с Кузьминичной, волоча за собой бидон с молоком на остове от детской коляски.

— Што уставился — подсобил бы бабкам! — переключилась на мужика Михайловна.

— Ой да не кричите, бабоньки… — соседки привычно веселили Панасенка — он не то чтобы рад был им, но все–таки и не раздражился, и даже сверкнул пару раз золотым зубом, улыбаясь.

Не спеша прикрыл скотник, отнес лопату на место в сарайку, оглядел бабок, склонив голову набок, потом только потянулся, подхватил бидон, оставив их стоять посреди двора. Михайловна бросила тележку, уперла руки в боки и подхватилась за ним. Посеменила следом и Кузьминична.

— Месяц кончается, Федор, деньги за молоко гони!

В доме уже Панасенок, усадив бабок, с деланным удивлением развел руками:

— Какие–такие деньги, Михайловна? Третьего дня за месяц сочлись!

Михайловна аж рот раскрыла. Испуганно перебрала у себя в голове события, подскочила:

— Какого третьего дня! Думаешь, я совсем из ума выжила?! Деньги давай, буржуй!

Панасенок довольно заржал, снова оскалив золотые коронки: