Фредерик Тристан - Героические злоключения Бальтазара Кобера Страница 7

«Конечно, я вас тоже узнал, – ответил Бальтазар, не испытав, впрочем, особых эмоций от этой неожиданной встречи. – Ведь я помню ваш портрет, когда-то заказанный моим отцом».

Они присели рядом на каменную кладку, она в белом платье в голубую крапинку, он – сутулый и неуклюжий в своих узких, неудобных штанах. Она ласково положила свою ладонь на его руки:

«Сын Иоганна Сигизмунда и Гертруды, слушай меня внимательно. Мы созвали как бы семейный совет, на котором решили тебе помочь. Ты единственный живой представитель прекрасной родословной линии Коберов из Баутцена. Мы считаем своей обязанностью предохранить тебя от опасностей. Поэтому сначала мы свели тебя с Альгезипусом Камениусом Астрабале, по прозвищу Паппагалло, великим магистром тайного общества вестников. Эти люди, хоть они иногда и взбалмошные, очень тебе пригодятся. Во-вторых, мы поставили тебя на пути печатника Валентина Бонгеффера, так как именно он вскоре познакомит тебя с твоим будущим учителем. Тебе все понятно?»

«Неужели я никогда больше не увижу ни Паппагалло, ни Розу, которые были так великодушны ко мне?

Валентина его успокоила:

«Увидишь, сын Иоганна Сигизмунда, ты их обязательно увидишь! Однако не они научат тебя святых тайн. Тебе еще предстоит встретиться с человеком, понимающем толк в Боге и в ангелах».

«Даже больше, чем доктор Тобиас Пеккерт?» – спросил Бальтазар.

«Даже больше».

«И даже больше, чем ректор Дитрих Франкенберг?»

Она улыбнулась его наивности.

«В тысячу раз больше, смешной ты человек! Люди, о которых ты говоришь, не имеют души. Как же могут они приблизиться к Богу и к Его небесному воинству?»

Бальтазар размышлял минуту, потом сказал:

«Но ведь это пастор Якоб Фюрстенау представил меня ректору! И разве мой отец не ликовал от мысли, что когда-нибудь я стану доктором этого богословия?»

«Якоб – человек порядочный, – ответила ему Валентина, – но он никогда не умел отличить дьявола от кота! Что же касается твоего отца, нашего дорогого Иоганна Сигизмунда, то когда он попал на небо и смог читать в сердце Франкенберга, он думал, что умрет второй раз – таким увидел он его сухим и полным ненависти…»

Бальтазар перекрестился и поцеловал кончик своего большого пальца – так учила его делать Гертруда, чтобы отвратить дурной глаз. И со вздохом произнес:

«Какой мир! И какие люди в нем правят!»

«Так оно и есть! – сказала Валентина. – Но ты привыкнешь…»

«Никогда! – воскликнул он, приподнимаясь с каменной кладки. – Но объясните, почему ректор хочет отправить Бонгеффера на костер?»

«Потому что Бонгеффер напечатал произведения, запрещенные ректором».

«И что же было в этих произведениях. Ошибки? Хула против Бога?»

«Ни того, ни другого, – отвечала Валентина. – Там речь идет о Святой Деве, которая рассматривается как мировая душа, София. Это она зажигает звезды и сердца праведников. Скоро ты обо всем этом узнаешь».

Бальтазар не очень понял, о чем говорила Валентина, а в особенности, ему было непонятно, почему эти идеи не пришлись по вкусу ректору Франкенбергу.

– Что это ты стоишь с разинутым ртом? – спросил его «горлан». – Глазеешь на ворон?

Они возвратились в дом, где их уже ждал богато накрытый стол. Торговец уехал. На его месте сидел разносчик книг и икон, который рассказал, что полиция Дрездена арестовала тридцать горожан по подозрению в том, что они прятали печатника.

– Лучше бы не сделали и паписты… – заметил один из братьев. – Все эти служители Церкви, в каком бы лагере они ни находились, только и грезят, что о доносах, пытках да смертных казнях, чтобы так навязывать всем свой закон. Бедный Христос, если бы Он сейчас воскрес! Сегодня те же люди, которые Его распяли, и выставляют себя Его наместниками!

– Прикуси язык, – сказала мать. – Кто более виновен, служители Церкви, здесь они находятся или там, или правители, которые отпустили им вожжи? Пусть император правит, а Церковь – молится!

В это время Бальтазар рассматривал иконы и картины, которые принес разносчик. На них были изображены чудо святого Николая, то, где он воскресил детей, засоленных в кадке, рассказ о волке, который съел вола, Страсти Господа Нашего Иисуса Христа в трех красках, нарисованные на трафарете и с легендой в стихах, чудесные приключения рыцаря Роланда и его крестного отца, седобородого Карла, – все это весьма позабавило нашего друга. Но больше всего заинтересовала его картина, которая называлась «Мир навыворот»: там можно было увидеть человека, тащащего плуг и погоняемого волом, ребенка, кормящего свою мать, рыб, летающих в воздухе, и птиц, плавающих в море, свинью, которая закалывала мясника, и другие несуразности подобного рода.

– Как это понимать? – спросил Бальтазар.

– Это образ меняющегося времени, – ответил ему разносчик. – Когда-то святые были мучениками – сегодня они сами пытают и убивают людей. Когда-то цари были добры к народу, которым правили; сегодня царями правят волки и с их помощью высасывают кровь из народа, как из зарезанного барашка. Поэтому мир похож на этого человека, которого ты здесь видишь и который стоит на голове с поднятыми вверх ногами. И никому нет до этого дела…

– Но в таком случае, – спросил Бальтазар с присущей ему логикой, – что надо сделать, чтобы поставить его с головы на ноги?

– Доброе сердце… – сказала мать, погладив его по голове, а потом заговорила о чем-то другом, что весьма удивило юношу.

В два часа рабочие возвратились на стройку, а разносчик поехал дальше, взяв записку для Паппагалло на тот случай, если он ему встретится.

– Ну а мы, – сказала мать, – мы пойдем в гости к человеку, который будет очень рад тебя видеть.

Она набросила на голову платок и вышла в сопровождении Бальтазара. Узкие улочки Кобурга создавали такой запутанный лабиринт, что наш друг следовал за матерью, не представляя себе, куда она его ведет. Она повернула направо, потом налево, поднялась по ступенькам лестницы, прошла под аркадой, опять свернула налево: словом, после получасовой ходьбы Бальтазар не мог бы сказать, где он находится.

Наконец мать постучала условным стуком в низенькую дверь, похожую на дверь погреба. Послышалось скрежетание открываемого засова. Они вошли в какую-то темную дыру и ощупью пробрались к другой двери, за которой открывался вход в подземную печатную мастерскую, где Бальтазар увидел два ручных пресса.

– Мы встретимся с Валентином! – воскликнул юноша.

– А вот и я, – сказал работник, стоявший у пресса, оборачиваясь к ним.

И Бальтазар увидел человека, которому он помог бежать из семинарии, но которого тогда плохо рассмотрел в темноте. Валентину было лет шестьдесят. Седой, худощавый, с бородкой, удлинявшей его лицо, он с благодарностью обнял нашего друга.

– Пока что я помогаю мастеру Виткопу, который был так добр и приютил меня. Мою мастерскую в Дрездене разграбили. Я буду скрываться здесь, пока смогу.

Другой пожилой человек с седыми волосами, постарше Валентина, приблизился к группе. Он улыбался доверчивой улыбкой ребенка.

– Дорогой брат Бонгеффер, изгнав вас из Дрездена и вынудив бежать сюда, ректор Франкенберг как будто знал, что мне нужен такой умелый помощник. Мы напечатаем вдвоем произведения, которые у вас сожгли. Вот так и получается, что зло приведет к большому добру.

Мастер Виткоп, которому было лет восемьдесят, казалось, переживал свою вторую молодость.

– К тому же, – произнес он, наклонившись к Бальтазару, – вот и подмастерье, который упал к нам с неба и который, если захочет, даст нам, старикам, крылья.

– Он захочет, – сказала мать, прежде, чем наш друг успел сообразить, что ему предлагают.

Однако он быстро пришел в себя и, заикаясь, напомнил матери, что пообещал ему Паппагалло.

– Не беспокойся, – ответила ему женщина. – Мы еще сделаем из тебя оратора, вот увидишь. Неужели ты полагаешь, что мы тебя упрячем от всех полезных дел? Настоящий вестник должен всему научиться, чтобы быть способным научать и других. Ожидая здесь известия о Паппагалло и его труппе, ты по утрам будешь учиться набирать и печатать, днем – читать вслух громким голосом; а вечером братья будут рассказывать тебе о своей работе. Таким образом, наш юный богослов, ты спустишься мыслями с голых и сухих вершин на равнину, где в журчанье ручьев услышишь глас Божий.

Так и сделали. Виткоп и Бонгеффер были прекрасными учителями, сумевшими внушить Бальтазару любовь к своему ремеслу. Вскоре наш друг научился самостоятельно набирать текст, пользуясь буквами, которые брал из наборных касс, и прижимать страницу прессом, предварительно нанеся на матрицу ровным слоем чернила – это требовало от него большой старательности и в первое время доставляло ему немало забот, так как чернила чаще всего намазывались слишком густо и пачкали бумагу.

Однажды утром, когда Валентин показывал Бальтазару, как насекать стилетом медную пластину, вошел персонаж, которому суждено было сыграть большую роль в дальнейшей судьбе молодого человека, тот, о котором упоминала в разговоре с ним Валентина – Фридрих Каммершульце, или, как его обычно называли, «алхимик». В первую минуту Бальтазар не обратил на него никакого внимания, так он погрузился в свою работу. Потом ему показалось, что глубокое безмятежное спокойствие постепенно воцарилось в мастерской и что это спокойствие излучал человек, которого печатники встретили очень почтительно. И, конечно же, Каммершульце заметил, что наш друг на него смотрит, потому и спросил: