Ежи Анджеевский - Апелляция Страница 7

Из тюрьмы в Свентках меня выпустили в ноябре 1957 года, а я забыл добавить, что за то время, пока я работал кладовщиком в Госхозе в Свентках, моя жена в декабре 1955 года родила второго сына, Яна, а когда меня арестовали, была беременна, поэтому, едва очутившись на воле, к тому же больной, потому что вследствие всех перипетий у меня снова открылся туберкулез, я начал лихорадочно искать работу, и на этот раз мне повезло, потому что один знакомый, с которым мы дружили еще на службе в милиции в Августове, гр. Рышард Куна — нас вместе командировали в июле 1946 года на проведение Всенародного референдума — и которого я теперь случайно встретил, оказался большой шишкой, председателем Государственного потребительского кооператива в Лидзбарке, значит, когда мы встретились спустя годы, он понял мое положение и, зная меня с наилучшей стороны, сразу же принял на работу к себе в ГПК в качестве заместителя директора фабрики мясных и колбасных изделий, предоставив сначала отпуск для лечения, чем я воспользовался, провел шесть недель в Полянице-Здрое, прекрасно поправил свое здоровье, и с той поры туберкулез меня не беспокоит.

Вернувшись с лечения, я 1-го февраля 1958 года приступил к работе в ГПК в Лидзбарке, Ольштинского воеводства.

В течение всего времени своей работы до 31-го июля 1963 года я был передовиком производства, постоянно, в любой праздник, по любому случаю получал премии за трудовые успехи, и так было вплоть до 1963 года. Из-за трудностей с квартирой я ездил на работу за 6 километров, к тому же я тогда учился заочно в Пищевом техникуме в Лодзи, но несмотря на тяжелые условия содержания семьи из пяти человек, в том числе трех маленьких детей, сложной дороги на работу, куда я добирался разными средствами транспорта, и поездок за 500 километров в техникум каждые две недели, я держался стойко и никогда не жаловался. И все же видел, как вокруг втайне от меня что-то происходит, очень удивлялся, но у меня была цель — работать и содержать семью.

С начала 1963 года положение коренным образом изменилось, надо мной явно готовилась расправа. Здоровье мое ухудшилось, и в апреле месяце 1963 года, чувствуя себя совершенно разбитым психически и морально, я заявил председателю ГПК гр. Рышарду Куне, что не справляюсь с работой на своем участке, на что гр. Рышард Куна ответил, что он сам это знает и видит, и я, несмотря на плохое состояние здоровья, работал до 14 июля 1963 года будучи в полнейшей депрессии. В мае 1963 года после беседы с председателем ГПК гр. Рышардом Куной, видя, что преследование не прекращается, я, пребывая в болезненном состоянии и не отдавая себе отчета в своих действиях, подал заявление об уходе, и меня уволили с 31 июля 1963 года, я же между тем 19 июля того же года окончательно разболелся, и тогда моя сестра, Барбара Конечная, работавшая в Епископате в Т., позаботилась обо мне, и ее стараниями я попал в Городскую больницу в Т. в Психосоматическую клинику к гр. доценту доктору Стефану Плебанскому. У местного населения мне испортили репутацию, а также ближайшие родственники считают меня последним из последних.

В больнице в Т. благодаря заботе и вниманию врачей ко мне отчасти вернулось психическое равновесие, лечение длилось два месяца, затем я поехал за свой счет в Наленчов в санаторий на три недели и так додержался на больничном до 31 декабря 1963 года. Надо мной смеялись, что я псих, сошел с ума, что мне пришел конец и я с голоду подохну, мои враги из контрразведки вели себя все нахальнее, присылали шпиков и агентов, которые то действовали поодиночке, то, для пущего эффекта, объединялись в двойки и тройки, и где бы я ни появлялся, на улице или в любом общественном месте, передразнивали меня, делая при этом знаки, чтобы я окончательно сорвался и назвал Пароль, а некоторые фокусы им, должно быть, подсказывал Электронный мозг, потому что случались и такие ситуации, когда я был совершенно один и никто не мог меня видеть, а они все знали, я жил с уверенностью, что эти дьявольские глаза наблюдают за мной непрерывно, но решил, что не позволю довести себя до того, чтобы признаться в несовершенных преступлениях, и с 1-го января начал работать в Воеводском управлении оптовой торговли продовольственными товарами на складе в Лидзбарке старшим референтом, складским ликвидатором, с окладом 1300 злотых, меня завалили работой, велели приходить к пяти утра, в 15 часов приносили гору накладных с приказом разобрать их к 6.30 утра следующего дня, к началу развозки, иначе, говорил директор, гр. Езерский, будет простаивать транспорт, и он советовал мне работать сверхурочно, но я ни на что не обращал внимания, хотя меня продолжали преследовать и на новом месте работы, дразнили как собаку, и все же я проработал до 14-го января 1964 года включительно, а в тот день у меня снова наступил кризис, 15-го января 1964 года я не пошел на работу и лежал дома больной, а 16-го января 1964 года приехал к нам домой водитель автофургона «Жук» из ВУОТПТ Лидзбарк и сказал, что прислан директором, гр. Езерским, узнать, почему гр. Конечный второй день не выходит на работу, на это моя жена ответила, что я болею и пошел к врачу в Лидзбарке, потому что я 16-го января 1964 года пошел к врачу, а 17 января 1964 года поехал с направлением из Лидзбарка в Воеводскую психиатрическую консультацию в Ольштине, там попал на комиссию в 17.30, затем 18 января 1964 года купил в Ольштине по рецепту в аптеке лекарство «Тофренил» и вернулся домой, 19 января 1964 года было воскресенье, и поэтому жена только 20 января 1964 года отнесла на работу мой больничный лист, выданный мне с 15 января 1964 года по 31 того же года, однако директор Езерский ни с чем не посчитался, скрыл, что ко мне приезжал водитель автофургона «Жук», и уволил меня за прогул, следуя указанию моих врагов, это снова привело меня к такому нервному расстройству, что 21 января 1964 года мне пришлось вторично отправиться в Т. на лечение в Психосоматическую клинику, там я снова пробыл два месяца и прекрасно поправился, хотя в течение первых недель контрразведка продолжала меня преследовать, угрозами и подкупом находя среди персонала и больных агентов, которые по приказанию сверху глаз с меня не спускали и непрерывно передразнивали, потом это прекратилось, когда они поняли, что я окреп и набрался сил, в конце марта я вернулся домой, но работы никакой найти не мог, все заботы по содержанию семьи легли на плечи жены, поэтому, ради экономии и для того, чтобы жене было ближе на работу, а детям в школу, мы переехали в О. и сняли комнату у моего шурина Виктора Томашевского, который тоже завербовался в контрразведку, но иного выхода у нас не было, жене все обещают временную квартиру, потому что кооперативная будет готова только к 1969 году, так мы все мучаемся, и конца этим мукам не видно, и если Вы, Гражданин Первый Секретарь, мою жалобу по справедливости не разберете и не окажете отеческую помощь, потому что издевательства надо мной все продолжаются, и пусть бы уж враг нанес мне окончательный удар, чтобы я больше не поднялся, но этого они не хотят, они для меня задумали долгие муки, и от отчаяния, что я оказался за бортом общественной, политической и экономической жизни и против меня выдвинуты такие страшные обвинения, хотя я чист, как слеза, мое нервное состояние в сентябре 1967 года настолько ухудшилось, что пришлось в третий раз ехать в Т. в Психосоматическую клинику, в настоящее время я здоров и спокоен, но мысль о том, что ждет меня дома по возвращении, приводит меня в отчаяние, на Вас, Гражданин Первый Секретарь, вся моя надежда, верните меня Родине, Народной Польше, помогите моим безвинно страдающим жене и детям, от всего сердца благодарю Вас, уповаю на Вашу справедливость и помощь, жду ответа по указанному выше адресу

P. S.

Я состою членом профсоюза с самого начала своей трудовой деятельности, то есть 15 лет, кроме того, я член Союза Борцов за свободу и демократию и Объединенной крестьянской партии, но от активной общественной, политической и экономической жизни меня отстранили в связи с возникшими подозрениями, что мне очень обидно как поляку и патриоту Строя, за победу которого я боролся.

В пятницу, в обычное послеобеденное время, Конечный записал:

Утром, сразу после обхода, я показал доценту написанное вчера, чтобы посоветоваться, правильно ли я изложил суть вопроса, и очень удивился, когда через пару часов, еще до обеда, доцент вызвал меня, предложил сесть и, взглянув грозно, а вместе с тем весело, как он умеет, сказал: знаете, пан Конечный, что я подумал, читая ваше сочинение? я подумал, что, будучи начальником, вы, должно быть, изводили своих подчиненных длинными речами, я не ошибся, пан Конечный? я нисколечко не смутился и ответил: да, действительно, случалось такое, как вы говорите, пан доцент, от вас ничего не скроешь, бывало, что я говорил час и больше, но только тогда, когда этого требовали обстоятельства и нужно было обсудить много деталей, потому что я всегда стремился любой вопрос осветить всесторонне и в его связи с другими, но значит ли это, что мое заявление не годится? Этого я не сказал, отвечает доцент, оно длинновато, вы зря отвлекаетесь на всякие несущественные подробности, но в общем все нормально, перепишите, и мы отправим, куда надо, ладно, пан доцент, говорю, я сегодня же перепишу, спасибо вам, но когда я поднялся, то вспопнил, что мне пришло в голову вчера вечером перед сном, и откровенно сказал: простите, пан доцент, но у меня есть одно сомнение, вчера вечером я подумал, что у меня в самом начале написано «Заявление», так вот, может быть, лучше будет звучать «Апелляция», как вам кажется, пан доцент, он снова на меня взглянул, но уже не так весело, как раньше, и спросил: апелляция? а почему вы думаете, что апелляция лучше, чем заявление? я не очень знал, что ответить, и сказал: потому что, раз я невиновен, пан доцент, то я для Гражданина Первого Секретаря не проситель, добивающийся справедливости, я апеллирую к самой высокой инстанции в Народной Польше, чтобы по отношению ко мне восстановить законность, вы правы, пан Конечный, сказал доцент, перепишите свою апелляцию, и я в связи с этим до самого вечера работал в комнате психолога, но не успел и, пользуясь разрешением доцента, после ужина снова сел работать, и вот теперь, в 19.35, закончил, и даже особенной усталости не чувствую, только не уверен, что все сделал, как надо, я, в отличие от доцента, совсем не думаю, что привел слишком много деталей, наоборот, считаю, что по многим пунктам был слишком краток и поэтому много существенных элементов пропустил или изложил недостаточно ясно, и я решил, что, так и быть, переписанную начисто апелляцию (получилось пятнадцать с половиной стандартных листов) передам для отправки, но на тот случай, если вдруг понадобятся дополнения, буду продолжать работать, если не в комнате психолога, то в коридоре или в палате, теперь это мне безразлично, а я должен быть готов к тому, что Гражданину Первому Секретарю разные дополнения окажутся нужны и даже необходимы, и я незамедлительно смогу их представить в достаточном количестве.