Дэвид Мэйн - Ковчег Страница 7

Я даже не успеваю подумать, что делать, как вдруг предводитель воинов входит по колено в воду. (О его положении говорят браслеты из слоновой кости.) Он кричит громким чистым голосом:

— Акки акки акки!

Медленно стихает эхо. Мы в десяти локтях от берега. Если бы ветер дул в нужном направлении, нас могло бы отнести прочь, однако нас гонит к берегу. Если мы попытаемся уйти на веслах, нас утыкают копьями.

— Акки такки нигатти! — кричит воин.

Словно солнце вышло из-за туч. Тридцать лет я не говорила на языке отца, и неожиданно память пришла мне на выручку.

Я стараюсь правильно произносить слова:

— Меня зовут Бера.

Мне удается привлечь их внимание.

— Я ищу отца.

Военачальник смотрит на меня с подозрением:

— Кто он?

— Пра. Правитель земель, где сходятся реки.

Среди воинов заметно движение. Они переглядываются, кое-кто опускает копья.

— Мы знаем его, — слышу я в ответ. — Он вступил в союз с нашим племенем, связав себя узами брака. Почему мы должны поверить, что ты родня Пра?

— Отведите меня к нему. Он меня узнает.

«Надеюсь», — добавляю я про себя. Вслух бы такое сказала только дура.

— Скоро Пра встретится с предками, — говорит воин.

Значит, он болен. Я не испытываю печали, только озабоченность. Если он умрет раньше времени, мне будет сложнее справиться с задачей.

— Значит, тем более мне надо увидеться с ним поскорее. Я проделала длинный путь, и он не откажется от встречи со мной.

Воин морщит нос. Верхняя губа задирается, и в его зубах становится видна щель.

— Сыновья Пра и их жены ссорятся из-за его богатств и земель. Может, ты пришла, чтобы подлить масла в огонь?

— Мне не нужны ни богатства, ни земли. — Я показываю на озадаченных матросов за моей спиной: — Разве они похожи на армию?

Среди всеобщего хохота воин спрашивает:

— Чего же ты хочешь, Бера, дочь Пра?

Я почитаю за лучшее рассказать правду.

Когда он продал меня в семь лет как скотину, я его почти не знала. Я была третьей дочерью двадцатой жены человека, которого интересовали только сыновья — он отправлял их на войну. Поэтому сейчас, когда меня подводят к старику, лежащему в хижине вождя, я не испытываю ничего, кроме равнодушия. Передо мной всего лишь старое животное: седые волосы и желтые глаза, серая плоть, коричневые зубы. Козы, которых мне доводилось резать, значили для меня больше, чем этот человек.

Старуха, что прислуживает ему, нетерпеливо трясет меня за локоть, и я говорю:

— Это я, отец. Я, твоя дочь Бера. Мы расстались давным-давно. Ты меня помнишь?

Желтые глаза затуманены.

— М-м-м-м?

— Отец, — повторяю я (хотя мне это дается с великим трудом). Отец, я прошу благословения. Разреши собрать животных, которые живут на земле твоей. Не убить, а просто собрать.

Его глаза становятся широкими от удивления.

— Оссо? Хочешь охотиться на оссо?

— Не только. Мне нужны все животные. Я их собираю для большого зверинца, который строят далеко в пустыне.

Мои слова ставят его в тупик. (Равно как и меня, когда я задумываюсь над тем, что сказала.) Он молчит так долго, что я начинаю опасаться, вдруг о моем существовании забыли. Неожиданно он произносит:

— Бера, дочь Грет?

Понятия не имею. Мать умерла молодой, я так и не узнала ее имени. Интересно, кто была эта Грет? Любимая жена, о смерти которой он долго скорбел? Или сварливая изменщица, которую подвергли заслуженной казни (возможно, измазав ей голову медом, ее по шею закопали в землю рядом с муравейником)? У меня нет ни малейшего представления.

Но от меня ждут ответа. Надо рискнуть, и я говорю:

— Да.

Он снова замолкает. Над его серо-коричневым лбом, словно над кучей навоза, роятся мухи.

— Значит, зверинец?

— Да, — повторяю осторожно. Я не уверена, что правильно расслышала.

У него дрожат пальцы.

— Быть по сему. Мне он не нужен. Доставьте зверинец в пустыню. Дайте ей все, что она потребует.

Старуха склоняется в поклоне:

— Да, господин.

Снаружи я говорю старухе:

— О чем он говорил? Не понимаю. Старуха сморщена, как фига, но глаза ее яркие и живые.

— Думаю, понимаешь.

— Я хочу лишь собрать животных, — начинаю я.

— Это уже сделали за тебя, — перебивает она. — Тебе осталось их только забрать.

Я озадачена:

— Покажи их мне.

Зверинец построен в форме колец: одно внутри другого, самые свирепые животные — в центре. Они мне кажутся чудовищами, их держат в бамбуковых клетках.

Там большие кошки темно-желтого окраса, пятнистые и просто черные. Они рычат при нашем приближении. Там огромные обезьяны, покрытые черным мехом, с глазами, полными разума. Там здоровенные твари, вооруженные бивнями, — их мой отец зовет «оссо», и кошмарные водяные ящеры длиной в пятнадцать локтей. Они спят. А еще — водяные свиньи с мощными челюстями. Птицы, ростом выше Сима, не умеющие летать. Газели высотой в двадцать локтей и с шеей в рост человека. И все это — лишь центральное кольцо зверинца.

Старуха ведет меня от клетки к клетке, называя имена животных:

— Оссо, дорн, пелнар, кара, эфт. Странно. Тебе очень нужны эти животные, но ты даже не знаешь их имен.

— Не знаю. — Я пытаюсь восстановить в памяти рассказы свекра о его предках. Адам и Ева давали животным имена, но что-то я не припомню, что слышала о тварях под названием пелнар, оссо или дорн.

Другие клетки заполнены газелями, дикими собаками-падальщиками и странными существами с лысыми крысиными хвостами и телами, покрытыми панцирем. Черепахами и белками. Дикими буйволами и неуклюжими омерзительными созданиями с рогами на носу. Такое может нацарапать ребенок, попроси его что-нибудь нарисовать.

Я немногословна. Старуха стоит рядом и хихикает, видя мою реакцию.

— Все это он подарил тебе, — весело говорит она. — Надеюсь, ты их сможешь где-нибудь разместить.

Днем я возвращаюсь на баржу к Ульму. Капитан потратил время на общение с местными, разыскивая желающих обменять слоновую кость на пару пропитанных водой тюков с шерстью.

— Пошли, — говорю я ему.

— Ты же видишь, я торгуюсь.

— Не серди меня, — предупреждаю я его.

Он видит зверинец:

— Ну и что?

— Все это надо отвезти назад.

— Только не на моем судне, — смеется он.

— Мы построим плоты, — говорю я.

— Плоты?

— Потянем их за собой в линию. Будем идти как караван.

— Караван, — повторяет он. Ульм стоит, покусывая язык, словно прикидывая, что бы на это сказала Бокатаро.

— Чем раньше начнем, тем раньше закончим, — говорю я.

На то, чтобы перетащить через джунгли к берегу сотни клеток, уходит четыре дня. Валим крепкие толстые деревья, вьем веревки, чтобы связать их в плоты. Плоты двухслойные, каждый сорок локтей в поперечнике. Выглядят они не слишком надежно, но все же держатся на воде.

— Если их правильно загрузить, будут устойчивыми, — уверяет меня Ульм. (Легко догадаться, почему он стал капитаном — ему нравится командовать.) — Если, конечно, нас не накроет шторм. Весь фокус в том, чтобы правильно сбалансировать вес… — Он удаляется, выкрикивая распоряжения.

Готово четыре плота, животные погружены. Половина одного плота выделена под склад (кормовые растения для травоядных и пара дюжин перепуганных овец для хищников). Я никогда не видела столь невероятного зрелища.

— Вроде все держится, — говорю Ульму.

— Пока, — весело отвечает он мне.

Почему-то я не удивляюсь, когда с юга начинает дуть ветер. Поначалу он легок, едва колышет волосы на моих ногах, потом становится сильнее, словно торопит нас поскорее отправляться в путь.

Перед отплытием приходит старуха. Она приносит два маленьких свертка.

— Возьми, — говорит она. — Мать умерла при родах, поэтому отец их ненавидит.

— Не могу, — отвечаю. — Что мне с ними делать?

— Вырастишь, — хихикает она.

Чего здесь смешного?

Они оказываются у меня на руках. Мальчик и девочка. Сморщенные и черные как смола.

— Чем же мне их кормить?

Она кивает на мои соски:

— А это тебе зачем? Для красоты?

— Нам пора, — говорит Ульм.

Ветер гонит волны. С плотов доносится ворчание животных.

На корабле я нахожу место среди груза слоновой кости и опускаюсь на палубу. Моряки внимательно на меня смотрят, но мне кажется, что их настроение улучшилось. Они знают, сколько заработают.

У меня на руках несчастные дети с полузакрытыми глазами и полуоткрытыми ртами. Я кладу их на колени и откидываю тунику. Дети тянут маленькие ручонки и крутят головами, словно увидели землю обетованную. Я снова беру детей на руки, их ротики смыкаются на моих сосках, которые растут и твердеют, чувствуя прикосновение язычков.