Алексей Макушинский - Макс Страница 7

Он поискал глазами, он нашел то место, на набережной, где он простился, только что, с Сергеем Сергеевичем — он уже не думал о нем — ни о чем не думал, быть может, — и уже ни о чем, быть может, не думая, но с тем же, все тем же, не покидавшим его, хотя и удивлявшим его по-прежнему чувством — облегчения, завершения… смотрел, по-прежнему, на безмерное, серое, под серым небом и серыми тучами, дождем и рябью подернутое пространство Невы, на Петропавловскую, с ее золотым шпилем и кусочком песчаного берега, крепость, дворцы набережной, фасады дворцов. Прогулочный, белый, совсем крошечный в окружавшей его безмерности катер проплыл и скрылся в Малой Неве; длинная, тонкая, оставшаяся от него и понемногу расходившаяся волна, с тихим и отчетливым звуком, ударилась, докатившись до них, о ступени; набежала, помедлила, отступила… он же, Макс, еще очень и очень долго стоял, наверное, так, под дождем, ни о чем не думая, на Стрелке, у самой воды.

6

Как они кружат в пространстве, эти поезда, электрички, подрагивают на ходу, грохочут, гудят. Иногда, по ночам, мне кажется, я вижу их сразу все, слышу их сразу все: и ту, что увозила нас с Максом, повернувших обратно, в город, — ту, с которой я начал, — и ту, через день после Максовой, вполне неожиданной, в совсем другом городе, встречи с Сергеем Сергеевичем, — ту, в которой мы ехали в Павловск, волшебное место, точку в пространстве. О, как они кружат в нем (в без конца расширяющемся, полном тревоги, трепета, ожидания…), проводят линии, вычерчивают узоры, подрагивают и грохочут, и медлят на пустынных, каких-то, без названия, станциях, и снова стремятся, и вдруг поворачивают: и тогда тот, кто едет в первом или во втором, к примеру, вагоне, выглядывает из окна, и видит — сзади, вдали — широкой, огромной дугою, под небом, низким и темным, весь поезд: вагон за вагоном.

— Сергей Сергеевич? Невероятно.

И сидя в поезде, глядя в окно, я пытался представить себе эту встречу (только что мною описанную…) — и думал, конечно, о той — да — невстрече с Сергеем Сергеевичем, — о той невстрече, с которой я начал, — о том мгновении, следовательно — я поворачиваю обратно — с которого (думал я…) — с которого я и начну.

Был снова пасмурный, серый, осенний, задумчиво, тихо, печально — как будто силясь что-то припомнить — но вместе с тем, в глубине этой печали, чему-то, может быть радуясь, вспоминая — осенний, серый и пасмурный, печально, тихо, задумчиво проплывавший за окнами день. Мы ехали в Павловск, волшебное место.

— Вот с этого — я поворачиваю обратно — вот с этого я и начну… вот с этого мгновения… в сумерках.

Я уже знал, как сказано, где — здесь, в деревне за дюной — я еще не знал, разумеется, когда это будет — зимою, весною; — и — как бы то ни было — когда бы то ни было — сидя в поезде, глядя в окно, пытался представить себе какую-то, первую, скажем, фразу, вторую и третью… и вспоминал, как мы шли вместе с Максом (сидевшим напротив, смотревшим в окно…) — к той же станции и по той же тропинке, по которой я шел, один — в августе… а значит, думал и о самом этом августе, неправдоподобно-далеком, об этом августе, темном и пасмурном — таком же пасмурном, может быть, как проплывавший за окнами темный, пасмурный день.

— Да и как же не думать о нем? Оттуда все исходит, туда все возвращается; там, в глубине его, в дожде, тумане и холоде, таится, может быть, что-то… с тех пор, быть может, утраченное.

Макс, сидевший напротив, улыбался, я помню — проплывавшим мимо деревьям.

— И я скажу о нем сразу же, сразу же… во второй, к примеру, главе.

И потом, когда мы сошли с поезда, — и деревья остановились, день тоже, — и Павловск, волшебное место (где я очень давно не бывал и куда он, Макс, созвонившись со мною, предложил мне съездить в тот день — погулять в парке — почему бы и нет?..) — Павловск, волшебное место, с его холмами, аллеями, — влажным воздухом и дымкой в низинах, — с его серым, осенним, огромным, нависшим над деревьями небом, — разворачивался, раскрывался, распахивался перед нами (заворачивал, закрывал, запахивал нас в себе, в себя…) — я думал по-прежнему о Сергее Сергеевиче: устроителе, режиссере, — о встречах с ним и невстречах, — и о театре: на маленькой площади, — и о том — единственном, конечно, событии, о котором (так думал я, может быть…) мне тоже стоит, наверное — предстоит, наверное — сказать почти сразу, — о котором мне еще нечего, пожалуй, сказать, — которое втайне присутствует здесь, в моей истории, с первой страницы, — и конечно, об августе: начале всего… и он, Макс, по-прежнему улыбался — улыбкой, всякий раз, отмечая внезапное, всегда внезапное появление знакомых статуй, притаившихся за деревьями, — павильонов, беседок, — лужайки с еще по-летнему зеленой травою, — ручья с мостиком, отражавшимся в тихой воде, — островерхой башенки на берегу.

И так, значит, шли мы, все дальше и дальше, по пустынному, огромному, под серым небом, Павловску, через парк, по холмам и снова по парку.

И конечно, теперь, когда я уже знаю, что будет дальше и что — вернее: кого — мы встретили (встретим…) в глубине одной, очень длинной, бесконечно раскрывавшейся перед нами и вдруг, когда мы встретили, наконец, увидели, наконец, его — вернее: ее — закрывшейся, запахнувшейся за нами аллеи, — все это: и эта аллея, по которой мы шли, и пожелтевшие липы, и желтые листья, и далекие очертанья дворца, и пруд, оставшийся где-то внизу, и скамейки, и статуи, и вся эта наша поездка (в Павловск: волшебное место…) — все это кажется мне теперь простым приближением к ней, еще не названной, но уже — почти — появившейся; тогда же (думаю я теперь…) все это было, конечно, само собою, само по себе; и мы просто шли, очень медленно, по раскрывавшейся перед нами аллее; и он, Макс, улыбался, шагая; и я уже ни о чем — в свою очередь — ни о чем, быть может, не думал; и отделяясь от меня самого, какие-то — уже почти не мысли, быть может, тихо звучали рядом (рядом со мной, рядом с Максом…), завершая самих себя, замолкая; и когда мы увидели ее, наконец — завершились, замолкли; и она, сидевшая на скамейке, подняла голову, и посмотрела на нас, приближавшихся к ней, и снова ее опустила; а мы все шли и шли, очень медленно, по этой бесконечной, осенней и темной аллее, все приближаясь и приближаясь к ней, уже появившейся; шли так же медленно, долго, как мы шли с ним когда-то, навстречу друг другу, в какое-то, отчасти похожее на этот день, темный и пасмурный, пасмурное и темное утро, в августе, в начале всего; и было так же тихо, совсем тихо вокруг; и она, Соня, тихо сидевшая на скамейке… вот так (думаю я теперь…) — вот так, вот так мы и кружим в пространстве.

Мы кружим в пространстве, сближаясь и расходясь, проходя мимо и оборачиваясь: — и так же медленно, долго шли мы — в обратную сторону, и было все так же тихо, совсем тихо вокруг, и только темный гравий аллеи поскрипывал у нас под ногами, и тихо шуршали листья: — и когда мы подошли к ней — с другой стороны, и она, Соня, вновь подняв голову, посмотрела на нас, на меня и на Макса, на Макса и опять на меня, аллея, до сих пор раскрывавшаяся, распахивавшаяся перед нами, запахнулась, исчезла, оставив нас, значит, втроем, в глубине этого пасмурного, тихого и темного дня, в парке и в Павловске, среди сомкнувшихся, над нами и вокруг нас, деревьев.

Макс, подойдя к Соне, напомнил ей об их кратком — печально-кратком: сказал он — знакомстве.

— Вы меня, конечно, не помните.

— Нет, отчего же, я отлично вас помню… и помню тот вечер, на море, два года назад.

И тут я заметил вдруг — и он, Макс, тоже, конечно, заметил — и тут мы оба вдруг заметили — книгу, лежавшую у нее на коленях; и сказав Максу, что она его помнит, узнав его, улыбаясь, но с еще как будто замедлившим, не поспевшим за нею удивленным выражением лица, глаз, она положила ее, обложкой вверх, на скамейку: — и это, к нашему собственному удивлению, оказался некий роман, отлично известный Максу и отлично известный мне: одно из тех, весьма немногочисленных сочинений, в которых — при полном несходстве — я видел, и вижу, некое тайное, необъяснимое, скрытое, и все-таки несомненное для меня соответствие — моей собственной (так думаю я теперь…) еще только приближающейся к осуществлению истории (если это история…) — моему собственному, если угодно, роману; — роман, который я перечитывал и вчера, и сегодня, который я беру сейчас в руки — вот сейчас: шум прибоя за дюной — перелистываю, снова откладываю (я привез его, конечно, с собою: среди прочих — немногих — втайне связанных с моей историей книг…).

— Как странно, что вы читаете его здесь, — сказал Макс (не глядя на Соню…) — именно здесь.

Он не смотрел на нее; он смотрел лишь на этот роман, в столь хорошо нам знакомой, белой с черными полосами обложке; Соня же, не глядя ни на роман, ни на Макса, ни на меня, медленно, тихо, я так и не понял откуда возникшей в ее руке, сухой и сломанной веткой чертила, на темном гравии, тонкие, сплетавшиеся, расходившиеся, бесконечные линии.