Пол Боулз - Замерзшие поля Страница 7

Она пошла дальше. Рамон поплелся за ней. Она молчала. Минуту спустя он торжествующе заметил:

— Ты же сказала, что живешь там, сзади!

— Соврала, — откликнулась она спокойно. — Я всегда вру.

— A-а. Всегда врешь, — повторил Рамон очень серьезно.

Они дошли до фонаря у подножия высокой лестницы. Улочка переходила в череду каменных ступеней, круто взбиравшихся меж домами. Они медленно поднимались, и воздух стал меняться: теперь он пах вином, стряпней и горящими листьями эвкалипта. Высоко над городом жизнь текла непринужденнее. Люди перегибались через перила балконов, сидели, беседуя, в темных дверных проемах или стояли на улице средь беготни собак и детворы.

Девушка остановилась, прислонившись к стене. Она слегка запыхалась после подъема.

— Устала? — спросил он.

Вместо ответа она проворно метнулась в сторону и скрылась в ближнем проеме. Несколько секунд Рамон колебался, идти за ней или нет. Когда он все-таки прокрался в тускло освещенный проход, она исчезла. Он очутился во дворе. Какие-то оборванцы, гонявшие по двору, застыли и у ставились на него. Где-то наверху по радио бренчала гитара. Рамон поднял голову. В доме было четыре этажа; почти во всех окнах горел свет.

Когда он возвращался к набережной, какая-то женщина выступила из тенистого сквера у собора и схватила его за руку. Он взглянул на нее; она бесстыдно заигрывала, склонив голову под каким-то безумным утлом и повторяя: «Люблю матросиков». Он не возражал, когда она увязалась за ним в «Кафе-дель-Тейде». Но его ждало разочарование: люди с его корабля ушли. Он заказал женщине мансанилью и ушел, когда она стала пить. Он не сказал ей ни слова. На улице Рамон вдруг понял, какая теплая ночь. Он зашел в «Бланко-и-Негро»; внутри играл оркестр. Пара человек с его корабля топталась в потемках на танцплощадке, пытаясь растормошить повисших на них усталых девиц. Он даже не стал там ничего пить и поспешил на судно. Его шконку завалили газетами и свертками, но в кубрике никого не было, и он несколько часов провел в темноте — размышлял и дремал, пока не вернулись остальные. Корабль отходил на рассвете.

На следующий день обогнули остров — не очень близко, берега не разглядеть, но огромный конус горы весь день маячил далеким, но ясным силуэтом. Два дня корабль шел на юго-запад. Море успокоилось, синее в глубине, солнце засияло ярче. Команда перестала собираться на юте — только ранним вечером и ночью, когда моряки, развалясь на палубе, пели сиплыми голосами, а звезды качались взад-вперед над головой.

Жизнь Рамона шла по-прежнему. Отношение команды к нему ничуть не изменилось. Его по-прежнему не замечали. Журналы, купленные в Санта-Крусе, никогда не пускались в кубрике по рукам. В конце дня, когда мужчины сидели за столом в comedor[31] третьего класса и травили всякие байки, ни одно движение не намекаю, что Рамона числят среди слушателей. Ну а сам он и подавно не лез к ним с россказнями. Только ждал, что рано или поздно представится случай их поразить.

Утром на четвертый день после Санта-Круса он высунул голову из камбуза и заметил несколько человек из его кубрика — они стояли на корме у лееров. Солнце слепило и жгло, и Рамон сообразил: они собрались неспроста. Один человек показывал на что-то за кормой. Словно невзначай Рамон прошелся по палубе и остановился недалеко от группы, что-то выискивавшей в воде или на горизонте — что-то еще, помимо красных водорослей, постоянно колыхавшихся на гребнях темных волн.

— Смотри, нагоняет!

— Qué fuerza![32]

— Выдохлась!

— Claro![33]

Рамон смотрел поверх голов и между ними, когда кто-то чуть сдвигался в сторону. Но так ничего и не разглядел. Он уже почти уверился, что его дурачат, чтобы поднять на смех, когда, не сдержав любопытства, он спросит: «Что там?» И твердо решил молча ждать и смотреть.

И тут увидел. Маленькая желто-бурая птичка криво летела за кораблем и, не успевая нагнать его, падала к воде, чтобы собраться с силами для нового отчаянного рывка.

— В тыще миль от берега!

— Догонит! Смотрите! Вот она!

— Мимо!

— Ну-ка еще раз!

С каждой новой безумной попыткой достичь палубы птица подлетала все ближе к людям и затем, — возможно, из страха перед ними, — трепеща крыльями, почти падала в кипящее море, все больше рискуя попасть в буруны за кормой. Но когда уже казалось, что вот-вот ее закрутит в белом хаосе воды и воздуха, она немощно взмывала вверх, и головка ее все так же решительно устремлялась к яркой громаде корабля, постоянно маячившей впереди.

Рамон был зачарован. Он было хотел сказать матросам, чтобы они отступили от лееров — тогда птица решится сесть на палубу.

Уже раскрыл рот, но передумал и тотчас похвалил себя за то, что промолчал. Можно представить, как начнут над ним глумиться после — в кубрике, за обедом, по вечерам на палубе… Кто-нибудь непременно сочинит гадкую песенку про Рамона и его птичку. И он смотрел дальше, отчаянно соображая, что бы придумать.

— Пять песет, что потонет!

— Десять, что долетит!

Рамон развернулся и стрелой помчался в камбуз. И тут же выскочил снова. В руках он нес корабельный талисман — здоровенного кота, тупо моргавшего от ослепительного света. Теперь уж Рамон пошел прямо к леерам, где стояли остальные. Он опустил кота к их ногам.

— Ты чего задумал? — спросил кто-то.

— Смотри, — ответил Рамон.

На миг все притихли. Рамон, придерживая руками бока и голову кота, ждал, пока тот не поймает взглядом трепещущую птичку. Это было непросто. Он по-всякому поворачивал кошачью голову, но кот оставался равнодушен. Все ждали. И вот, когда птица поднялась до уровня палубы всего в нескольких футах от корабля, кошачья голова внезапно дернулась, и Рамон понял: тот заметил. Он убрал руки. Кот был неподвижен, кончик его хвоста чуть подрагивал. Потом чуть ступил к краю, следя за каждым движением отчаявшейся птицы.

— Ты только глянь!

— Усек ее!

— А птичка его — нет!

— Если она коснется борта, десять песет в силе!

Птица поднялась в воздух, чуть набрала скорость, пока не оказалась прямо над ними. Они запрокинули головы к пылающему солнцу, стараясь заслонить глаза руками. Птица подлетела чуть ближе, и если бы она сейчас упала, то приземлилась бы точно на палубу в нескольких футах от них. Кот, задрав голову, пронесся по палубе и оказался точно под птицей, падавшей все ниже, — еще секунда, и схватит. Кот бестолково подпрыгнул. Все ахнули, но птица была высоко. Вдруг она поднялась еще выше; а потом перестала лететь. Они пронеслись под ней, словно зависшей на миг в воздухе. А когда обернулись, крошечный желтый комок медленно падал вниз, и почти сразу они потеряли его из виду.

За обедом только об этом и говорили. После препирательств спорщики расплатились. Один из смазчиков сходил в кубрик, вернулся с бутылкой коньяка и стопками, выстроил их перед собой и наполнил одну за другой.

— Выпьешь? — предложил он Рамону.

Рамон взял стопку, а другие смазчик роздал по кругу остальным.

(1950)

Донья Фаустина

перевод М. Немцова

Никто не мог понять, зачем донья Фаустина купила пансион. Он стоял на одном из крутых виражей старого шоссе, которое вело от поймы реки к городку, однако проложили новую мощеную дорогу, и старая трасса оказалась совершенно не нужна. Теперь и добраться до него можно было, лишь вскарабкавшись по каменистой тропе над закраиной дороги и пройдя несколько сот футов по старому тракту, который без долгого ремонта уже размывало дождями и душило блестящими болотными травами.

Бывало, по воскресеньям, из города приходили люди: женщины несли зонтики, мужчины — гитары (ибо это происходило в те дни, когда радио еще не было, и почти все хоть немного знали, как играть музыку), доходили до большого хлебного дерева, смотрели вдоль дороги на полинявший фасад здания, почти скрытый молодым бамбуком и бананами, несколько секунд не сводили с него глаз, а потом поворачивали обратно. «Почему она не снимет вывеску? — спрашивали они. — Неужто думает, что кому-нибудь захочется остановиться здесь на ночлег?» И были совершенно правы: к пансиону больше никто и близко не подходил. Только городские знали о нем, а им он был ни к чему.

Зачем она его купила, оставалось загадкой. И как водится, когда горожане чего-то не могут понять, поведению доньи Фаустины придумали целые груды неприятных объяснений. Самое первое и самое распространенное — то, что она решила превратить это место в заведение с дурной репутацией, — вскоре отпало, поскольку такую теорию подкрепить было совершенно нечем. У пансиона неделями никого не замечали, кроме младшей сестры доньи Фаустины Карлоты, переехавшей из Халапы, и старых слуг Хосе и Элены, ходивших каждое утро на рынок, — но эти следили за собственным носом достаточно строго, чтобы успокоить даже самых злостных сплетников. Что же касается Карлоты, она время от времени ходила к мессе, вся в черном. Говорили, что смерть отца она приняла очень близко к сердцу и, наверное, не снимет траур уже никогда.