Григорий Бакланов - Мой генерал Страница 7

Прочтите непременно! Новое слово в экономике!». Приглашая нас, он говорил по телефону грустным голосом:

— Раньше бы если бы… А теперь полжизни прожито. Теперь уже — с горочки, и санки несутся все быстрей… В общем, мы с Валентиной ждем.

Таня немного простудилась, идти не захотела, пошел бы я с Юлькой, с дочкой нашей единственной, ей уже — шестнадцать, красавица, во всяком случае, для меня красивей ее нет, но рано, рано ей на приемы.

В вестибюле «Праги» уже раздевалось несколько пар с букетами и подарками, и в дверях зала, где хозяин и хозяйка встречали гостей, я оказался как бы в небольшой очереди. Хозяйка, крупная женщина, вся переливалась блестками, Андрей в черном костюме, белой крахмальной рубашке и, как маэстро, в бабочке, выглядел потерявшимся. Когда-то, молодые, мы ездили втроем в Серебряный бор купаться, и Валя, тогда еще не жена его, лежала на песке тоненькая-тоненькая, и вот — мощные отечные ноги, тяжелые бедра… Я поцеловал ее, поцеловал его в свежевыбритую, уже обцелованную, мягкую, душистую щеку, уколовшись его усами, и уступил место следующим. Гора букетов и подарков высилась на рояле, я чуть умножил ее и увидел, как поднятая вверх голая женская рука издали машет кому-то, зовет. Но никого позади меня не было.

Не определив еще, куда садиться, я подошел к накрытому крахмальной скатертью столу в углу, уставленному множеством бутылок, рюмок, фужеров; трое барменов работали там с ловкостью фокусников: наливали, смешивали, щипцами клали лед…

Из всего обилия я взял рюмку водки, выпил, набрал в горсть соленых орешков. Два парня в клубных пиджаках, громко разговаривая о Шумахере, о гонках по формуле один, которые только что показывали по телевизору, прошли мимо. Тот, что выше ростом, встряхивал хорошо промытыми длинными волосами, лицо его мне показалось странно знакомым. Но тут радостно набросился на меня маленький, толстый человек в лаковых туфлях, подкатил на них, как по льду, сияющий довольством. Не раз встречался он мне на приемах, был всегда и везде, но кто таков, как зовут, убей Бог, не знаю. И разговор обычно происходил такой:

— Я вижу, вы меня не узнаете?

— Ну, что вы!..

— А помните?…

— Как же, как же…

Поверх его головы я разглядывал гостей. Двое-трое бывших комсомольских работников держались достойно и скромно. Считалось, готовит наш комсомол кадры партии и КГБ, что, впрочем, совмещалось. Но вот и к перестройке подготовились в его недрах новые хозяева жизни: пока кто-то думал и гадал, эти успели ухватить жар-птицу за хвост. И что-то схожее было в их облике: круглоголовые, налитые, жесты спокойные, владетельные, но у тех, кто приближался к ним, к центрам притяжения, само являлось искательное выражение, будто ждали, вот опустит сейчас два пальца в жилетный карман, достанет двугривенный в награду. И было понятно, кто оплатил все это изобилие, юбиляру и малой доли не потянуть.

— Олег Николаевич! Олег! — сквозь гул голосов услышал я. Жуя соленые орешки, оглянулся. Тонкая женская рука махала призывно, и я узнал голос: Надя! Я шел к ней, а она радостно привскочила на миг из-за стола: голые плечи, платье на бретельках. Только волосы не ее: темные со сливовым отливом. Впрочем, сейчас это просто делается: утром — блондинка, вечером- брюнетка. Но я помню чудный блеск ее волос, как они светились.

— Ты потрясающе выглядишь!

— Да? А я вообще — самая лучшая. Ты до сих пор это не усвоил?

Сиянием всех люстр сияло ее лицо. А нос с горбинкой придавал вид победительный.

Этой горбинки не было прежде.

Она откинулась на спинку стула, где висел ее жакет, взяла руки за голову, и я увидел голые выбритые ее подмышки.

— Сколько же мы не виделись? Вечность. Ты еще хоть чуть-чуть любишь меня? А как же ты моего сына, Витьку моего, не узнал?

— Он здесь?

— Он мимо тебя прошел.

— Мне показалось что-то…

— Красавец парень! Умница. Они сейчас делают работу на нобелевскую премию.

Рядом с ней — пустой отодвинутый стул, закуски на столе, вмятые в пепельницу сигареты, на двух — ее помада. Она положила руки на скатерть, поиграла перстнем на пальце. Перстни были крупные, от них видней худоба рук.

— Дмитрий Кириллыч! — позвала она. Двое рослых мужчин чиновного вида негромко беседовали с государственным выражением лиц. Похоже было, один дает указания, другой внимает.

— Дмитрий Кириллыч! — позвала Надя нетерпеливо.

Тот, что внимал, обернулся на голос, черноволосый, крупный, над золотыми очками черная темень бровей, костюм тоже черный в полоску. Подошел.

— Познакомься: мой муж. А это… — она назвала мою фамилию, как называют фамилии людей известных. — Надеюсь, тебе его представлять не надо…

Твердый взгляд человека в золотых очках выражал, когда мы пожимали друг другу руку, что да, знает, наслышан, но тем не менее права ссылаться на себя не дает.

И, поклонившись, отошел к собеседнику.

— Но — ты? Где ты сидишь? С кем? — спрашивала Надя.

— Ни с кем. Я опоздал немного.

— Так ты и не ел ничего? Бедный, голодный! Давай я за тобой поухаживаю.

На свободную тарелку она клала мне закуски все подряд, но тут стали произносить что-то во здравие юбиляра, все поднялись, мы тоже стояли с рюмками.

— Знаешь, тут поговорить не дадут. Вон я вижу столик…

Надя накинула на голые плечи жакет, красивый и дорогой. У зашторенного окна стоял круглый столик с букетом в вазе, два мягких стула. На один из них она повесила свою ковровую сумочку, подошла к метрдотелю, тот почтительно слушал.

Вскоре явился официант в белом мундире с золотыми пуговицами, ваза была убрана, белая скатерть расстелена. Пока он расставлял приборы, закуски, мы молчали.

— Ну? Как ты? — она смотрела, как бы пытаясь разглядеть во мне то, чего раньше не увидела. — Фамилия твоя на слуху. Даже — по телевизору. Мы, в Италии, первую программу постоянно…

Официант принес бутылки, с тихим хлопком открыл шампанское, из горлышка потек сладкий дымок, налил. Рукой в перстнях Надя подняла бокал, в нем шипело и постреливало, а она смотрела на меня тем взглядом, от которого когда-то таяла моя душа, распластаться готова была у ее ног. И она легко переступила на тонких каблучках. Я ей благодарен за это. Много времени прошло, пока я смог себе это сказать. Считается, кто пил, бросил — будет пить; курил, бросил — будет курить; любил, бросил — не будет любить. Только не поверит она, вижу — не поверит, что все умерло, остыли угли под пеплом. Ей надо, чтоб ее любили, она из породы коллекционеров. А может, не умерло так уж насовсем? Испытал же я холодную брезгливость, когда пожимал руку этого мертвеца в золотых очках: и он спит с Надей.

Шампанское было ледяное, хорошо пошло по душе.

— Как мы там за вас волновались, когда это… ГКЧП… — говорила Надя. И — глуше, сердечней: — Я за тебя волновалась, места себе не находила.

В удлиненных тушью, подкрашенных ее глазах блеснули слезы. Платочком она осторожно промокнула их.

Кто-то еще произносил тост, звенели по бокалу, требуя тишины, хлопали пробки.

— Но Москва… Вы здесь, наверное, не замечаете перемен, но когда приезжаешь оттуда… Москва — европейский город. Магазины завалены. Есть абсолютно все.

— Только деньги не продают. Покажи мне Витьку, — попросил я.

Раскрылись двери в конце зала, оттуда в два строя вышли официанты, высоко неся подносы с горячим. Торжественный марш. В зале было уже шумно, люстры светили сквозь сигаретный дым. Надя, не докурив, вдавила сигарету в пепельницу, вместе с дыханием остатки дыма выходили из длинных ее ноздрей. Я видел, как она, все такая же гибкая, идет между столиками, с кем-то здороваясь, кому-то — легкий взмах руки. Возвращалась с сыном. Она была ему по плечо.

— Ну? Каков у меня сын? — говорила она с живостью девочки. — А ты что же, не узнаешь? Это — дядя Олег.

— Дядя Олег?

— Да, Витя. Не смущайся, что не узнал.

— Дядя Оле-ег!

Меня тронуло, как он это сказал. Я похлопал его по спине, мы как бы обнялись.

Боже мой, как время мчится! Да не время, жизнь целая им прожита, новое поколение выросло и отодвигает нас к краю обрыва, а мы чего-то хорохоримся, пытаемся их поучать. Юлька не снисходит до споров с нами. Как примерная дочь она выслушивает, а потом наши с матерью назидания, самые выразительные цитаты из них вывешивает на стенах, прочтешь и дураком себя чувствуешь.

— Нет, за это надо выпить, — говорил тем временем Витя и наливал нам и себе.

— А тебе не хватит? Я и сама другой раз себе не верю, что у меня уже такой сын, — гордилась Надя. — Делают сейчас работу на нобелевскую премию.

— Ма-ать!

— Что «мать»? Я что-то не то говорю? Пожалуйста, не скромничай!

Витя улыбнулся, как бы призывая прощать естественное материнское заблуждение. Мы чокнулись, выпили. Издали строго блеснули золотые очки отчима.

— Иди, пожалуйста, — сказала Надя. — Нам с дядей Олегом надо поговорить.