Олег Хафизов - Кокон Страница 7

Отношения Хафизова с отцом были не сложные, они были поганые. Но его отец никогда не поднимался, не рожден был подняться выше уровня младшего заводского руководства (много-много – начальник котельной), и даже этот уровень выпускника техникума был предметом гордости всей его многодетной, наполовину вымершей от голода и грязи семьи деревенских татар. Что же касается трусоватости, то Грета, не долго думая, перевесила ее на Хафизова с героя его рассказа, нарочитого неврастеника, доведенного деспотичным отцом до самоубийства.

Подобный случай недавно произошел с его знакомым, сыном большого партийца.

– Не знаю… мне трудно оценивать себя… и все-таки герой вымышленный, хоть и от первого лица…

– Отстранение, I see, – прищурилась Грета, и разговор перешел на обычную диссидентщину, в которой жизнь – всего лишь повод для параноидальной критики – сплошная трагедия, деградация и злой умысел правящих дураков. Подобные мысли легко возникают в любом раздраженном уме, а в женском, предвзятом, назойливом изложении сначала вызывают поддакивание, а потом отторжение. Жизнь не могла быть настолько отвратительна, местами было очень даже ничего. И отец его был не больше коммунистом, чем он комсомольцем. И кроме него он знал многих членов партии, которые не были плохими, злонамеренными людьми. И как можно было, будучи мужчиной, согласиться с той ролью бессильных выродков, которую уделила мужчинам эта никчемная дама?

Хафизов возвращался домой, шатаясь от интеллектуально-табачной одури, задним числом строил хитроумные доводы проигранной дискуссии, и нес в руке полузапретную книгу Нормана Мейлера “Американская мечта”, которая считалась порнографической.

ЛУНАТИК

С детства Хафизов “блажил” в ночи полнолуния: вскакивал с постели, вскрикивал, бессознательно бродил по комнатам и воевал с фантомами лунных кошмаров. Однажды он разбил себе кулак о стенной выключатель, притворившийся грабителем, в другой раз сломал абажур настольной лампы, который стоял на подоконнике и померещился лезущим в окно “лунным волком” и, самое смешное, треснул в бок спящую жену, когда ему почудилось, что он вырывает нож у немецкого диверсанта.

Подобные странности все чаще переходили из полусонного бреда в поступки бодрствующего, а иногда и трезвого человека только потому, что Луна рассветилась слишком напряженно. Вдруг он начинал вытворять такие штуки, которые можно увидеть только в похабных фильмах, или проявлял бессмысленную жестокость, или бродил по дворам с длиннющим ножом, или налегал на алкоголь и другие отравляющие вещества. Это была тоскливая, бессонная, болезненно бодрая жизнь, и его лицо в зеркальном отражении становилось неестественно юным и здоровым.

В такие дни он встретил первую жену, бывшую замужем вторым браком. Её муж служил пожарным, во время его суточных дежурств она шаталась по парковым пивным с веселой незамужней подругой в поисках третьего брака или хотя бы следующего мужика.

Вместе с компанейской, но, увы, полнеющей подругой Лена подсела за столик Хафизова в кафе и, после трех-четырех привычных кружек предложила пойти на квартиру мужа, спящего в пожарной части в ожидании катастрофы в чьем-нибудь чужом доме. Немного поотстав,

Хафизов приметил, что ноги у новой знакомой, облаченной в узкие вельветовые джинсы, довольно длинны и тонки, но устойчивы, а главное, не сходятся в промежности, а талию, казалось, можно охватить пальцами двух рук. Как всегда перед большой личной неудачей, он ничего особенного не предвидел.

Выпив в ее крошечной комнатке, наполовину занятой семейным

“траходромом”, еще две бутыли черной дешевой жидкости, они стали шуметь, чудить и петь “Черного ворона”, а потом Лена стала показывать семейный альбом, родословную собаки и новые узкие зеленые трусы (на себе). Очнулся он на незнакомом диване, среди двух неизвестных девушек, от света Луны, припекающего левую половину мозга через чернильное окно.

Хафизов выбрал более тонкую и свежую из девушек, которая лежала возле стены и оказалась его будущей женой, и первым делом разорвал ее хваленые трусы. Позднее он жалел, что не поступил так же с ее подругой, которая притворялась спящей, а только все время смотрел на ее красивый профиль.

Когда они встали, явились два друга рогатого пожарника, и все вместе продолжили пить на кухне. Поначалу гости подумали, что

Хафизов – парень Лениной подружки и вели себя прилично, но Лена так его оглаживала при всех, что один из друзей не выдержал и назвал ее поведение “настоящим блядством”. Другой, что повыше, вызвал Хафизова на лестничную площадку разбираться насчет “отношений”. Он вел себя угрожающе; намекал на каратэ и дергал Хафизова за новую, красивую, клетчатую рубаху с кармашками, подаренную мамой, пока не порвал ее.

Ему не стоило этого делать. Хафизов ударил его несколько (не помню сколько) раз по лицу кулаками и по яйцам ногой и вернулся в квартиру.

Подруги почему-то уже не было. Друзья пожарного застряли в узком проходе возле двери и стали изображать руками и ногами нечто, не достигавшее Хафизова ровно настолько, насколько надо приблизиться для взаимных ударов. Им было тесно и неудобно. “Что я на них смотрю?” – подумал Хафизов, и стал бить их по изумленным лицам.

Загораживаясь и размахивая руками вслепую, друзья ретировались из комнаты в прихожую и из прихожей в подъезд. Лена истерично, безобразно орала и кидалась в них припасенными для засолки помидорами, а они в свою очередь орали, чтобы Хафизов шел за ними на улицу, где они ему покажут. Хафизов для вида рвался за ними (а они к нему и для вида не рвались), Лена тянула его за рубаху, довершая ее погибель, и все орали, а потом никого не стало. Лена починила рубаху, и уговаривала его побыть еще немного (никак, до прихода мужа), но ему было не до сна, и он вырвался от нее на улицу.

Возле подъезда на всякий случай он подобрал здоровенную корявую каменюку, но к нему никто не пристал, кроме брехучей помойной собаки. На собаку он и истратил свой снаряд, но к счастью не попал.

Потом пошел, полетел досыпать домой через безлюдную декорацию ночного города, точно так же, как летал во сне. Луна в ту ночь была не белой, и не желтой, а оранжевой, почти красной, как лихорадочное солнце.

НЕРВНЫЙ СМЕХ

После драки на Хафизова нападал смех. Потом становилось боязно, что с ним сотворят что-нибудь подобное тому, что сделал он, но, как правило, напрасно. Не так уж часто человек, испытавший боль и страх, хочет повторить это ощущение.

Хуже всего, когда вместо синдрома опаски или отвращения наступает жалость, острая, жаркая, красная, непоправимая жалость к тому, которому мама штопает носки, и жена что-то ищет на день рождения, и дети радуются, когда он возвращается пьяный со своего завода.

Бутузу не повезло. Он был достаточно велик, чтобы его нестыдно было бить, водился с обитателями хулиганского двора, пил не меньше других, носил, как положено, вельветовые порты неимоверной ширины

(понизу) и ужины (поверху) с молнией наружу и латунными пластинками, полученными при фигурной вырубке отверстий на самоварах завода

“Штамп”, которые приклепывали к нижней кромке штанин, а также какую-нибудь “комбойку” или “олимпийку” над тельняшкой, то есть, внешне не отличался от дворового сброда, но был при этом настолько безобиден, что его мог бить всякий желающий.

И чего только Хафизов не испробовал, как только не упражнялся на покорном Бутузе в то время, когда самым сильным боевым искусством был бокс, а самым хитрым – самбо, а разным тычкам и болевым подлостям учились у школьных садистов, у которых где-нибудь служил или сидел старший брат. После побоев у Бутуза страшно краснело и сморщивалось лицо, словно из него должны были брызнуть фонтаны – нет, не слез, предосудительных даже для самой забитой школьной жертвы, – но соков, помидорной эссенции невинности, сырости мамочкиных слез, пролитых, по сынку, выношенному и выпестованному для поругания в мире безжалостных, свирепых, сухих мужиков и баб.

Вершиной этого нагромождения детского зверства стал случай за школой, уже в старших классах. Стояла осенняя сирая слякоть, морось и темь. Гурьба из нескольких классов после последнего, шестого урока вывалила в промежность П-образного школьного здания, чтобы секундировать и науськивать двух заведомо робких бойцов, трусливейших из трусливых, стравить которых было величайшей потехой.

Дуэлянты и сами, вроде, не прочь были подраться, чтобы показать свою полноценность другим, но пререкались и осыпали друг друга бранью так долго, что совсем утратили веру в необходимость происходящего. Стали уже поступать предложения побить обоих, и этот дополнительный, боковой порыв страха натолкнул одного из этих добрых трусов на другого: первый ударил-таки второго, когда от него перестали этого ждать, и выпустили из внимания. Он стал слабо бить в руки, плечи, щеки, затылок, становясь удар от удара все героичнее и привязчивей, и идя со своими отвратительными ударами за уходящей, а потом удирающей жертвой чуть ли не до подъезда, чуть ли не до самой маминой крепости.