Е. Бирман - Эмма Страница 7

К концу учебы я стал замечать растущую уверенность Шарля. Успехи Шарля в учебе — заслуженная награда не только его усердию, но и его способностям и замечательно ровному характеру — не замедлили сказаться и на его статусе. Если во времена изучения философии и общеобразовательных предметов он еще мог показаться кому-либо «медным задом», то по мере приближения к дипломному финишу, он уже пользовался заслуженным уважением как преподавателей, так и студентов. Уверен, не это возвышение Шарля решило дело в его пользу, оно лишь ничего не испортило. Никогда не соглашусь с предположением, что Эмма была так же глупа, как Анна Каренина, когда та сознательно согласилась на брак с уравновешенным, предсказуемым человеком, которого недостаточно любила или не любила вовсе. Я подозреваю, что все было решено Эммой еще в тот первый день, когда нам представили Шарля. Она все решила тогда же, тут же, на месте, не выпуская из рук деревянную (тогда были еще деревянные) ручку скакалки. Уверяю вас, нет ничего последовательнее и тверже женского характера. Свои соображения подробнее я изложу позже, где-нибудь во второй части, когда герои повествования станут вам понятнее и ближе. Мне и самому, если честно, нужна эта пауза. Нет, один намек я все же позволю себе: она, я думаю, понимала, что любя ее так, как только и мог я любить ее, я вскоре научусь читать ее мысли, и этого ей не хотелось. Но почему? Что за ужасный характер! Непременно нужна ей была ее, только ее комнатка, с широким видом из окна на лужайку, за которой лежат поля? Миллиарды людей за окном видят лишь стены соседних домов. Чего ей было прятать от меня? Вид на что я ей заслонял?

На пятом курсе Эмма и Шарль объявили о помолвке. Шарль был счастлив, он избегал смотреть мне в глаза, так ему было жалко меня. Но и мне, и ему было ясно, что дружбе нашей пришел конец. Выражение невозмутимости я постарался придать прежде всего своей душе, надеясь, что оно отразится и на моем лице. Не думаю, что я кого-нибудь обманул. Спасибо, Эмма, я знаю, это ты настояла на отсрочке самой процедуры бракосочетания (слова, напоминающие мне танковую гусеницу… отползти… улизнуть…). Я не присутствовал на их свадьбе, удалившись по распределению (тяготы и преимущества позднекоммунистических порядков) на три с лишним тысячи километров. Я уполз на огромное расстояние, пусть и с бесконечно-страничным альбомом фотографий Эммы в памяти. Мне представлялось, что я улизнул.

8

Думаю, моему чувству к Эмме в ту пору недоставало зрелости и великодушия. Формально мы были ровесники, но Шарль с его ровным характером, похоже, не должен был больше меняться, поэтому его можно было с равным успехом считать двадцатилетним, сорокалетним или шестидесятилетним. В моем же чувстве преобладало желание, а это, как я ясно понимаю теперь, — ущербная страсть молокососа. Полноценная мужская любовь — это постоянная привязанность к женской мимолетности. Такое чувство в отличие от взрывного желания горит ровно, как восход солнца на цветной фотографии. Этого в годы нашего студенчества я дать ей еще не мог, просто пока не умел. Умею ли теперь? Мне кажется — да. Я помнил бы сейчас каждую нитку на внутреннем шве ее домашнего голубого халата с крупными цветами (я видел однажды такой на ней) и в то же время находился бы как будто в отдалении от нее, вызывая в ней инстинктивное стремление сократить расстояние между нами. Я был бы осторожен и бережен. Ее интегралы, плоскогубцы, философия и все прочие причуды были бы лишь пушистой накидкой на ее плечах, по которой проводишь легонько тыльной стороною ладони.

Беременной Эмму я не видел. Выстрел, произведенный Шарлевым птенчиком, внушал мне чувство омерзения. Впрочем, когда через несколько лет я впервые увидел девочку (ее назвали Бертой), — тут же смягчился. Это была такая откровенная копия Эммы, что я признал участие Шарля чисто механическим. Девочка была настолько похожа на мать, что пару раз я перехватил, как мне показалось, немного встревоженные взгляды Эммы и истолковал это, как проявление ею опасения — как бы наивный ребенок не выдал каких-то закрытых для постороннего уголков ее собственного внутреннего мира, не выставил на всеобщее обозрение, возможно, доставшийся ему вместе с внешностью по наследству и материнский склад характера.

Первое мое место работы мне не понравилось. Работа казалась мне слишком простой, но требовала знания и соблюдения огромного числа правил, относящихся скорее к порядку в технике, чем к ней самой. Чего стоила только наука о группах и подгруппах при нумерации чертежей в зависимости от их содержания или свод правил о порядке внесения изменений в них. Я скучал. Как-то выделиться в море инженерной канцелярщины казалось мне невозможным. Кроме того, что я должен был отработать определенный срок на этом предприятии, я был осведомлен и о сложностях со сменой работы, обусловленных моим неблагоприятным в империи того времени происхождением.

Объединение, на котором я продолжал работать, было настолько громадным, что только через два с половиной года работы на нем я встретил в одном из цехов свою одноклассницу, получившую образование в другом городе и тоже приехавшую сюда по распределению. В том, что мы вскоре сошлись с ней, было что-то от приятности встречи старых знакомых в новых обстоятельствах, но не только. Ее, как и Эмму, я не помню запрыгивающей в веревочный эллипсоид скакалки. Наверное, потому, что она была полновата. Она вообще была не очень заметной, училась чуть приличнее среднего. Как и многие из моих одноклассников, страдала бедностью речи. Полученное образование не изменило этого обстоятельства кардинальным образом, но придало ей некоторой глубины и повысило ее самооценку. Выяснилось, что в карьерной лестнице я практически ни в чем не опередил ее. Рядом не было теперь лучезарной Эммы, а ее собственное курносое круглое лицо, темные глаза, аппетитно выглядевшая (особенно в молодости) полнота ее фигуры, коротко стриженые каштановые волосы, — все это сложилось в образ, который в сочетании с давним знакомством отделил ее для меня от других. С ее стороны, подозреваю, тут был замешан некоторый личностный реванш.

Сколько мог продлиться роман на такой основе, столько и продлился. О чисто постельной стороне дела могу сказать только, что оба мы были очень старательны. Думаю, она никогда не расскажет обо мне своему будущему мужу. Не столько, чтобы не возбуждать в нем ревности, сколько просто потому, что давно уже забыла об этой небольшой интрижке и, может быть, вспоминает лишь когда попадается ей на глаза одна из школьных фотографий класса, на которых мы вместе с учительницами запечатлены сидящими и стоящими на скамейках в пионерских галстуках, позже — с комсомольскими значками на груди, либо глядим на выпускной фотографии из персональных поставленных на попа овалов с общей затейливой виньеткой, пуританской роскошью позднебольшевистской эстетики. Я сейчас разыскал этот фотомонтаж, напоминающий вид сверху на сектор римского амфитеатра, в котором зрители-ученики отвернулись от арены и не видят построившихся на ней в ряд своих учителей с директором во главе. Ага, теперь я понимаю, что помогло нашему мимолетному роману — кто-то надоумил мою пассию-пышку отказаться, наконец, от лошадиной челки. Ничего не способно так обезобразить женщину, как челка. Есть здесь и наша троица — я, невыносимая Эмма и якобы третий лишний — Шарль.

Как ни сомнителен и недолговечен был наш роман, а в сочетании с появившимся опытом работы, которую к тому времени я переименовал для себя из «канцелярской» в «организационную» и которая стала доставлять мне некоторое удовлетворение, привел к тому, что я еще пару лет не предпринимал никаких попыток изменить свою жизнь. Однажды, когда наши встречи с моей одноклассницей становились уже все реже и реже, но еще не прекратились вовсе, я шел по центральной улице города. Волосам моим было еще далеко до плеч, но все же они были очень длинны. Поэтому не было ничего удивительного в том, что скучавшая парикмахерша, улыбаясь, поманила меня пальцем из-за большого оконного стекла. Уже когда я вошел в салон, я разглядел легкомысленную, веселую трансформацию Эммы. Это так взволновало меня, что я до сих пор не могу понять как удалось мне едва ли не задремать под медленные прикосновения ее пальцев к моей голове (пребывание в кресле продолжалось сорок семь минут, это я точно отметил тогда). Подстригшись, я пригласил ее в кино на предпоследний сеанс, где мы смотрели фильм и я совершенно не «нагличал». Но когда мы гуляли после культурного развлечения, мне удалось рассмешить ее комментариями увиденного. Очень хотелось бы когда-нибудь прочесть толковую книгу об умении смешить женщин, написанную дотошным профессором. Мне было бы чрезвычайно интересно оценить, насколько мое на базе собственной интуиции построенное искусство соответствовало бы теории, и главное — чего недоставало мне, чтобы уже в студенческие наши годы по этому туннелю подобраться к Эмме.